Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
— Его Шуйский после гибели Дмитрия Ивановича, говоришь, поставил.
— Полагать надо, потому боярин на нем остановился, что не московский, а амбитный: себя показать все время хотел. В Москву переехал, против папского престола и униатства воевать принялся.
— Он письма в Тушино прелестные посылал.
— Он и есть. Союз сородичей твоих с московитами порушил. Бояр изменниками называл. От них и приказ вышел под стражу его взять. Он и из темницы письма прелестные по стране рассылать начал, ополчение
— А сейчас, сейчас кто наш враг? Неужто Старица Великая? Женщина? Монашка?
— Дочь моя, в борьбе за веру, за близких своих женщина удержу не знает. Кто б от нее здравого смысла потребовал… А монашка — что ж, разве не черницы на костры всходили?
— Но месть? Слепая месть? Тем, кого ей и видеть не приходилось? Кто ничего ей не сделал? И это после жизни в монастыре?
— Обитель далеко не всегда умеряет страсти. Духовное не всегда одерживает победу над мирским. Страсти человеческие не утихают и под рясами. Человек в любом обличье — просто человек.
— Ты оправдываешь ее предвзятость, святой отец?
— Как можно, дочь моя. Я просто ее объясняю. И вельможный боярин прав: столкновение с ней смертельно опасно.
Шатер. На этот раз в шатре ночь провести придется. Еле раскинуть успели. Коней на водопой отвели. Там и стреножили — в ночное пустили.
Постеля жесткая, неудобная. Пестунка с Теофилой громоздили-громоздили, все равно жестко. Покрывалом не накрыться — духота. Полога шатрового не откинешь — мошкара тучами летит.
Свечу бы зажечь — пестунки не дозовешься. К царевичу ушла. От него ни на шаг не отходит. То ли неможется ему, то ли поустал от скачки такой. Две недели в пути, а все конца краю не видно.
Лазутчик догнал — близко хохловские стрельцы. Только вроде бы другой путь по Яику выбрали. Заруцкий решил внизу по берегу держаться. Казаки и вовсе на конях по воде едут — чтобы следов не оставалось. От повозок колеи вон какие пролегли — не поймешь, сколько да когда их прошло.
Заруцкий с лазутчиком надолго отошел. Вернулся — губы закушены. Отдохнуть надобно. Как можно лучше отдохнуть. Провиант к тому же подвернулся. На кострах казаки ухи наварили. Хлеб поприбрался. Да Бог с ним, можно и без печива обойтись. Царевич и то плакаться не стал. Будто понял. На руках у пестунки задремал — в другой шатер снесли.
— Какой шатер-то ейный? Царицын, или как ее?
— Тихо! Голова велел, чтоб ни вздоха, а ты во всю глотку орать. Вот он, шатер-то. Два казака сидят.
— Кажись, уснули.
— Погоди, погоди! Коли так, мешки им на головы, и делу конец.
— В шатре-то кто еще есть, не знаешь?
— Лазутчик гуторил, нетути. Иной раз девка при ней прислужница
— Да я не про баб. С ими какой разговор. Только что визг поднять могут. Так надо изловчиться — первым делом рты-то им позатыкать.
— Ребятам махни, чтобы подползали. Как соберутся, так с Божьей помощью и начнем.
— Так вот же они — в лозняке залегли.
— Вот ловко-то! Совсем не заметил. Свисти давай тихонько и пошли.
Шепот? Откуда. Казаки у шатра молчат. Значит, почудилось. Зверь какой степной пробежал. Или сова взлетела. Сколько их ночами летает…
Нет, будто ветром сквозным потянуло… Внизу у полотнища край забелел. Показалось. Показалось? А шорох совсем рядом. Позвать. Казаков позвать… Господь Всемогущий! Что это? Кто?
— Тихо! Тихо, царица Московская! Вот и настал конец твоему неправедному царствованию. Трошка, руки ей вяжи. Крепче вяжи — она хошь и маленькая, да, сказывали, куда какая ловкая. Вяжи, вяжи, не жалей! И ноги. Ноги тоже.
— Что ж, нести ее что ль будем? Аль в мешок покладем? Мешком-то загодя запастись надо было, эх ты, мать честная. Прогапили!
— Кляп-то ей в рот сунул? Вона как выбивается! Чудно даже.
— Кляп-то сунул — ветошь нашлась.
— Понесли, что ли?
— Куда нести-то?
— Голова велел к ему — для допросу.
— Какой допрос-то! Боится, кабы кто иной награды царской не заслужил. Братца вызволить хочет.
— Тебе-то что, так ли, сяк ли нам только рублевики достанутся. Царская награда, известно, покуда донизу дойдет, вся в карманах у начальников разойдется. Ладно, если по шеям не надают.
— Разболтался! Пошли, что ли?
— Слухай, никак младенчик зашелся? Голосок-то вона какой слабенький. Пищит — не пищит.
— А как же, ее сынок. Вона как биться-то начала. Чисто змея из рук выворачивается.
— Известно, мать. Любая забьется.
— А мальчонку тоже к голове?
— Почем мне знать. У нас с тобой одно дело, у них другое. Лишь бы до рассвета управиться да в обратный путь пуститься.
— А чего это, скажи на милость, стража-то казацкая нас не доглядела. Будто и нету ее вовсе.
— Сонного зелья в горилку подсыпали, вот и не доглядела. Чего проще!
Воевода Хохлов и глядеть не стал: в кандалы ее заковать! Немедля! Да чтоб кузнец не больно потачку-то давал. Дело свое, как со всеми каторжниками, от души делал.
Кандалы ручные с ножными сковали. Ни распрямиться, ни воды выпить. В телегу кинули. На солому. Шатер сверху из рогожи приспособили: жара непереносимая. Дождь принялся, до нитки измочил.
Янек где? Сын. Царевич… Пестунка с ним. А если… У стрельцов и спрашивать нечего. Молчат, отворачиваются. В шатер под рогожу и не заглянут.