Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
Дьякам на Ивановской площади все видно, все слышно. Кому-кому, а им ухо надо держать востро: в написании нового государева имени бы не ошибиться, царицу новую, где следует, помянуть, сынка и наследника — царевича (вишь ты) Федора Борисовича. Титул, титул тоже во всяческом многословии перечислить, иначе бумага не в бумагу.
При выходе из Успенского собора, как венчание на царство окончилося, нового государя князь Федор Мстиславский золотыми монетами осыпал. Только не его — врагов своих давних, Романовых да Бельского, удостоил царь самых больших милостей.
А уж грамоту избирательную сколько разов подчищали да переписывали — не счесть. Что ни день, новые поправки. В окончание когда пришли, царь Борис повелел дважды набело перебелить. Одну грамоту под золотой да серебряной печатью в казну для сохранности большей спрятать, другую — в патриаршью ризницу в Успенском соборе. Патриарху и того мало показалося. Гроб Чудотворца Петра, святителя московского, приказал вскрыть и обок мощей чудотворных грамоту положить. Не то что чернецы, миряне содрогнулися, верить не хотели. Ради своей гордыни святость нарушать — не бывало такого на Москве, как град наш стоит, не бывало.
— Пармен Васильич, чего задумался? Новость-то слыхал? Человек с Бела озера объявился. Сказывает, царица постриженная, нонеча инока Марфа, николи за сына своего царевича Дмитрия свечей на канун не ставит, заупокойной молитвы не творит.
— Это как же понимать прикажешь, Порфирий Евсеич?
— Как хошь, так и понимай. Сказывал человек-то этот приезжий, поначалу будто все путем было, как положено. А в недавнем часе переменилося. Как поп царевича за упокой поминать станет, отплевывается царица, только что уши не затыкает.
— Не врут? Людишкам-то завсегда чего поинтересней сочинить надо.
— Какой уж тут интерес! Донести ведь могут, а тогда…
— Могут, еще как могут, да гляди, как легко до Москвы дошло. Чай, от Белоозера не ближний свет. Хотя, знаешь, чего вспомнилося…
— Будто грамотки прелестные от царевича по городам появляться стали? Так и на Белоозеро залететь могли.
— Мочь-то могли, только вот как инока смиренная им поверила.
— Вот о том и подумай лучше, чем о выборном нашем царе.
— Глянь-ка, глянь, Порфирий, никак строители пошабашили, в дорогу собрались. Ко времени, ничего, не скажешь.
— Какие строители?
— Да те, что с Лобным местом торопились, в белом камне его выкладывали.
— И то правда. Будет теперь откуда выборному царю речи держать.
— Ему ли, другому ли, нам что за печаль.
— Погоди, погоди, Пармен Васильич! Что это ты сразу о многих царях толковать начал? Услыхал ли что? На царевича Углицкого большую надежду имеешь?
— Откуда бы, Порфирий Евсеевич. Все в руце Божьей. Как Господь решит, так и будет. Только ненадежен новый царь-то. Куда как ненадежен.
—
— Не слыхал, что ли? Хворый он, дюже хворый.
— Да вроде из себя плотный такой. Коренастый. Лицом круглый. Полный. Крепкий мужик.
— То-то и оно не крепкий. Так болезнь его крутит, что с постели встать не может. Народ-то глазастый — все приметит: из обители сестриной в Москву когда ездил, его, голубчика, не то что в калгану подсаживали — как есть вкладывали, ногами вперед.
— Господи, помилуй! Как же это ногами вперед? Как покойника, выходит?
— Покойника не покойника, а когда ноги не гнутся, что делать будешь. Сказывали в Кремле, когда из каптаны вынимали, только что не криком кричал. Лицо все потом от боли залито. Смотреть — и то жалостно.
— Оклемается, может. Известно, хворь входит пудами, а выходит золотниками. Подождать надобно.
— Может, и оклемается. Да только не первый год он так. В Успенском соборе, как его венчали на царство, стоял шатался. Этим годом на богомолье к Троице не поехал. Сказывали, царевич Федор Борисович за него письмо извинительное братии писал и хворобы отцовской скрывать не стал. Мол, невмоготу государю в такой путь пускаться.
— Ишь, ты. С лекарями советоваться надобно.
— Умный какой выискался. Да у нового царя их полон двор. Каких только нету, из каких стран ни наехали, а уж если судьба решила, никакой лекарь не спасет.
— Это верно, все от Бога. Да только вот что мне подумалось, Пармен Васильич. Не знамение ли это какое недоброе? Вспомни, как с делом Углическим было. Тут тебе и пожар через две недели, помнится, по всей Москве расплескался, и крымчаки будто бы в поход на нас собрались.
А нынче того хуже. Сушь какая воцарилась. После таких-то крутых морозов. Пропадет урожай, как Бог свят, пропадет.
— Пропасть может. Только новый царь клятвенно обещался, сколько у кого в закромах припрятано, в случае чего, народу, раздать— для поддержки.
— Это что — грабить что ли людей будут? Силой-то отымать?
— Коли надо.
— Как надо? Мой хлебушка. Хочу продам, хочу в яму закопаю. Каждому хозяину расчет подороже добро свое продать. Часто ли такой случай бывает. Да и государь-то нынешний выборный — не настоящий. Кто ж его слушать станет!
— Государыня царица! Мария Григорьевна! Где ж ты делась? Ровно затаилася ото всех — голосу не подаешь. Царевич не сказал, нипочем бы не сыскал тебя, Марьюшка. И в церкву эту ходить ты не охотница — чего ж ее выбрала?
— Так и есть, государь, затаилася. Знаю, толковал ты с Шуйским, долго толковал, а мне ни словечка. Сразу уразумела, не к добру! Да разве с Шуйским проклятущим добро какое быть может. Он, Василий-то, чисто оборотень. Хоть бы на кресте клялся — ни в жизнь не поверю. Одна злоба да хитрость в нем, как сусло дьявольское, бродит. Не говори, Борисушка, ничего не говори, сердечушка своего не рви. Тут без него надобно что придумать. Неужто ж не сумеешь, господине мой ненаглядный!