Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
За дверцей конфессионала темнота. Дыхание за резной решеткой. Складки лилового шелка.
— Святой отец знает — мне предстоит брак с московитом…
— С царевичем Московским.
— Так говорят.
— Другие говорят? А ты — ты что думаешь, дочь моя?
— А если… все рассеется. Значит, я окажусь женой человека без средств к существованию и будущего.
— О чем ты думаешь — о жизни своей с другим человеком. Жизнь может сложиться по-всякому. Поэтому в церковном обряде мы и объединяем брачующихся на радость и горе, на болезнь и здоровье. Чего ты ждешь от меня, Марина?
— Правды! Правды хочу, святой отец!
— Умерь свою гордыню, дочь моя. Опомнись, Марина!
— Гордыню? Так в чем
— Один Господь Вседержитель знает правду. Один Господь и может определить, какую ее часть каждому человеку следует знать. Против его святой воли бунтуешь в тщеславном беспамятстве своем!
— Но ведь моя это жизнь! Мне ехать в чужую страну. Мне быть рядом с другим человеком. Кто он на самом деле? Что знаешь о нем, святой отец?
— Твоя жизнь! Твоя судьба! Сама признаешься в своем высокомерии. Не видишь ничего, кроме себя самой.
— Но как же иначе?
— Забыла, дочь моя, какой ценой поплатились прародители наши за избыток знания, страданиями всех своих потомков поплатились, ничего и для самих себя не получив. Без крова, пищи и одежд остались после жизни райской.
— Здесь нет рая, святой отец, — ты сам говорил. И тот же конец грозит мне, если не дознаюсь.
— Чего, дочь моя?
— Но если нет у московита прав на престол московский, если не положен он ему?
— И снова Господу о том судить — не тебе и не мне.
— А я? Что со мной будет?
— Станешь царицей Московской. Если на то будет Его святая воля. Светом истинной веры просветишь заблудшие эти земли. Послужишь святой нашей церкви и папскому престолу. Род свой утвердишь на московском престоле. Прекратишь кровопролитные, на века затянувшиеся войны двух родственных народов. Поможешь им совместно противостоять натиску неверных. О таком предназначении можно только мечтать. А о долге своем перед будущим супругом ты ничего не хочешь спросить?
— Я не люблю его, святой отец, не люблю! И никогда не буду любить.
— О плотском хлопочешь! Не о душе.
— Он так некрасив…
— На государей смотреть надо не оком телесным, но зрением духовным. Предназначение их усматривать, перед ним благоговеть.
— Низкий. Коренастый. Дышит тяжело, шумно. Как меха кузнечные раздувает.
— Весь в старшего брата, покойного государя Федора Иоанновича. Порода у них такая.
— Волосы черные. Жесткие. Торчком. Хмурый всегда.
— Все рассмотрела ты, дочь моя, а остроты разума не узрела. Редких знаний молодой государь. Каждый диспут выиграть может. Разве это не свидетельство его предназначения к делам высоким?
— Значит, довериться ему?
— Зачем же. Силы свои и его соединить. А что до веры, мы ею обязаны одному Вседержителю и Творцу всего сущего. Только ему.
Также ходил он часто к ворожее, которую в Москве считают святою и зовут Елена Юродивая. Она живет в подземелье подле одной часовни, с тремя, четырьмя или пятью монахинями, кои находятся у нее в послушании, и живет она весьма бедно. Эта женщина обыкновенно предсказывала будущее и никого не страшилась, ни царя, ни короля, но всегда говорила все то, что должно было, по ее мнению, случиться и что подчас сбывалось.
Когда Борис пришел к ней первый раз, она не приняла царя, и он принужден был возвратиться; когда он в другой раз посетил ее, она велела принести в пещеру короткое четырехугольное бревно, когда это было сделано, она призвала трех или четырех священников с кадилами и велела совершить над этим бревном отпевание и окадить его ладаном, дав тем уразуметь, что скоро и над царем Борисом совершат то же самое. Царь более ничего не мог узнать от нее и ушел опечаленный.
Меж тем в Москву каждодневно один за другим прибывали гонцы, и каждый с дурными известиями; один говорил, что тот или тот предался Дмитрию; другой говорил,
Бояре шумят, шумят, а совета дельного не дождешься. Каждый свою выгоду блюдет — о царской и не подумает…
Никак двери приотворилися. Так и есть — Семен протиснулся. Чего это вдруг? Делать ему в Думе нечего. К престолу пробирается.
— Великий государь, царица велела поклониться тебе, просить, как ослобонишься, с ней бы на особенности поговорил.
— С чего бы это?
— Сама к твоему величеству поспешать хотела, да рассудила — весь терем переполошишь, толки пойдут. А надо бы, чтоб никто не заметил. Так и тебе, царь батюшка, пересказать велела: чтоб никто… и царевич Федор Борисович тоже.
— И царевич? Поди скажи — бояр отпущу и тут же буду. Иди, иди с Богом. Царица наша Марья Григорьевна попросту не скажет.
Царица у притолоки белее полотна. Руки стиснула. Одна в палате. Видно, всех отослала. Царевнины пяльцы брошены — впопыхах, не иначе. Двери кругом заперты.
— Государь, Борис Федорович…
— Что ты, что ты, Марьюшка? Аль занемогла, не дай Господи?
— Странница… Из Литвы… Странница… К Олене-ведунье прибрела… Вчерась вечером.
— Из Литвы?
— Человек там, сказывает, объявился. Слух пошел: царевич. Дмитрий-царевич…
— Сам себя так назвал?
— Сам молчит. Опасится. Люди толкуют. То ли узнал его кто, то ли жил у кого все годы-то.
— Узнал? Почитай десять лет прошло и узнал? Да как такому быть, сама подумай?
— Слух, как пожар верховой, идет. Будто ветром пламя гонит.
— Куда же заходила черничка, акромя теремов?
— И в теремах не была. У Олены ночевала. Я зазвать ее сюда велела, а она — сгинула.
— Как сгинула?
— Ввечеру спать завалилась в сенях, а наутро нету. Никто не видал, как собралась, не ведают, куда побрела. Да что уж теперь… Разведать, государь, надо. Верных людей послать — что за притча такая. Скорей, Борис Федорович, только бы скорей!
Так сильно прогневался всемогущий Бог на эту страну и народ, что по его попущению люди от снов и размышлений уверились в том, чего, как они сами хорошо знали, не было, сверх того заставил царя Бориса и жестокосердую жену его, бывшую главной причиной тирании Бориса, против их воли тому поверить, так что они послали за матерью царевича Дмитрия, убиенного в Угличе…
Эта бывшая царица была инокинею в одном дальнем от Москвы монастыре, и как только впервые разнесся слух об этом Димитрии, ее перевели в более дальнюю пустынь, куда не заходил ни один человек и где ее строго стерегли двое негодяев, чтобы никто не мог прийти к ней.
Борис повелел тайно привести ее оттуда в Москву и провести в его спальню, где он вместе со своею женою сурово допрашивал инокиню Марфу, как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: «Говори, б… то, что ты хорошо знаешь!» — и ткнула ей горящею свечою в глаза и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосердна была жена Бориса; после этого старица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, вывезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых.
Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже, но когда бы могла ею распорядиться жена Бориса, то она давно велела бы умертвить ее, и хотя это было совершено втайне, Димитрий узнал об этом. Всемогущий Бог знает, кто поведал ему о том…