Марион Фай
Шрифт:
Когда Роден неожиданно влюбился в его сестру, и сестра его не менее неожиданно влюбилась в Родена — тогда им овладело сомнение. Дело, само по себе похвальное, могло стать опасным в силу того, что оно повлечет за собой. Некоторое время ему казалось, что отношения, полезные для него, менее полезны для его сестры. Точно будто какой-то ореол святости окружал ее общественное положение, вовсе не касаясь его собственного. Он находил, что почтамтский клерк ничем не хуже его; но не мог убедить себя, что он ничем не хуже представительниц его семейства. Затем он принялся обсуждать сам с собой этот вопрос, как обсуждал все вопросы. Что такого особенного
Таково было состояние его души, когда этот отвратительный молодой человек, — который как будто создан был нарочно с целью показать ему, каким низким существом может быть почтамтский клерк, — попался на пути его, и почти убедил его в том, что его товарищ хвастал среди своих сослуживцев милостями молодой аристократки, которая, к несчастью, полюбила его! Он не отступится от своих убеждений, от своих радикальных теорий, от своих старых взглядов на социальные вопросы вообще; но он почти готов был сказать себе, что женщин пока следует считать изъятыми из тех радикальных перемен, которые были бы полезны для мужчин. Для него самого его «сословие» — суета и мираж; но для сестры его оно должно еще считаться не лишенным некоторого значения.
В этом настроении он решил немедленно возвратиться в Гендон-Голл. Нечего было надеяться еще поохотиться с мистером Амбльтвайтом; да ему и необходимо было как можно скорей повидаться с Роденом.
В этот вечер лэди Амальдина завладела им, и просила у него советов относительно ее будущих обязанностей в качестве замужней женщины. Лэди Амальдина была большая охотница поговорить по секрету о предстоявшей ей жизни, а ей еще не представлялось случая вызвать выражение сочувствия со стороны двоюродного брата. Гэмпстед, в сущности, и не находился с нею в этом родстве, но они называли друг друга кузеном и кузиной, — да и другие их так величали. Никто из членов семейства Готвиль не питал той ненависти к радикализму наследника маркиза Кинсбёри, какую питала маркиза — его мачеха. Лэди Амальдина радовалась, что лорд Гэмпстед зовет ее просто «Ами», и очень желала посоветоваться с ним относительно лорда Льюддьютля.
— Вам, конечно, все известно о моем браке, Гэмпстед? — сказала она.
— Ничего мне неизвестно, — возразил Гэмпстед.
— О, Гэмпстед, как зло!
— Никому об этом ничего не известно, так как событие это еще в будущем.
— Вполне достойно радикала, быть таким точным и логичным. Ну так о моей помолвке?
— Да; об ней я очень много слышал. Мы об этом толкуем — как прикажете сказать, сколько времени?
— Не придирайтесь. Понятно, что такой человек, как Льюддьютль, не может обвенчаться наскоро, точно первый встречный.
— Какое
— Почему несчастие?
— Я бы счел это несчастием, если б собирался жениться на вас.
— Это — самая большая любезность, какую я когда-либо от вас слышала. Как бы то ни было, ему приходится с этим мириться, так же как и мне. Это несносно, так как люди ни о чем другом говорить не хотят. Что вы думаете о Льюддьютле как об общественном деятеле?
— Я совсем на этой мысли не останавливался. Я ничего думать не могу. Сам я до такой степени частный человек, что не имею никакого понятия об общественных деятелях. Надеюсь, что он отлично может спать.
— Спать?
— Без этого, должно быть, страшная скука просиживать столько часов под ряд в палате общин. Но он давно практикуется и вероятно привык.
— Но разве дурно человеку, в его положении, любит свою родину?
— Каждый человек должен любить свою родину; но еще сильней, если возможно, должен любить весь мир.
Леди Амальдина уставилась на него, совсем не понимая, что он хочет сказать.
— Вы такой смешной, — сказала она. — Вы, мне кажется, никогда не думаете о положении, которое призваны занять.
— Нет, думаю. Я человек, и очень много об этом размышляю.
— Но вам придется быть маркизом Кинсбёри, а Льюддьютлю — герцогом Мерионет. Он ни на минуту этого не забывает.
— Какое наказание для него и для вас.
— Отчего же для меня наказание? Разве женщина не может понимать своих обязанностей так же, как и мужчина?
— Конечно, может, если составила себе о них какое-нибудь понятие.
— Я составила, — горячо сказала лэди Амальдина. — Я постоянно о них думаю. Я прекрасно сознаю обязанности, которые выпадут на мою долю, когда я сделаюсь женою Льюддьютля.
— Быть матерью его детей?
— Я совсем не то хотела сказать, Гэмпстед. Это все в руках Всемогущего. Но сделавшись будущей герцогиней Мерионет…
— Но это также в руках Всемогущего. Не так ли?
— Нет, да. Конечно, все в руках Божиих.
— Дети, герцогский титул и все поместья.
— Никогда не встречала я такого несносного человека, — воскликнула она.
— Во всяком случае одно не меньше в руках Божиих, чем другое.
— Вы совсем меня не понимаете, — сказала она. — Понятно, если я обвенчаюсь, я буду замужем.
— А если у вас будут дети, вы будете матерью. Если они будут — на что я надеюсь — я уверен, что они будут прехорошенькие и преблаговоспитанные. Сделать их такими будет ваш долг, кроме того, вам придется заботиться о том, чтоб Льюддьютлю за обедом подавали любимые кушанья.
— Ничего подобного я делать не стану.
— Тогда он будет обедать в клубе или в палате общин. Так я себе представляю супружескую жизнь.
— И кроме этого ничего? Никакого единства душ?
— Разумеется, нет.
— Нет!
— Из-за того, что вы верите в Троицу, Льюддьютль еще не попадет в царство небесное. Если он сделается игроком и пьяницей, вы из-за этого не попадете в ад.
— Как можете вы говорить такие ужасные вещи!
— Вот это было бы единство душ. Единство интересов у вас, я надеюсь, будет и, с этой целью, смотрите, заботьтесь об его обеде.
После этого она уже не делала кузену доверительных сообщений, но потребовала от него обещания присутствовать на ее свадьбе.
Несколько дней спустя, он возвратился в Гендон-Парк, оставив сестру, еще недельки на две, в замке Готбой.