Марион Фай

Троллоп Энтони

На это милэди не пожелала ответить и они расстались, не особенно довольные друг другом.

Это было в понедельник. Во вторник мистер Гринвуд, получив на то разрешение, тихонько прокрался в комнату больного.

— Надеюсь, что вы лучше себя чувствуете сегодня утром, милорд. — Больной повернулся в кровати и только слабо проворчал что-то в ответ. — Я слышал, что лорд Гэмпстед приезжает завтра, милорд.

— Почему ж ему не приехать? — В звуке голоса мистера Гринвуда, вероятно, было что-нибудь, что неприятно поразило ухо больного, иначе он не ответил бы так сердито.

— О, нет, милорд. Я не хотел сказать, что есть какая-нибудь причина, по который лорду Гэмпстеду не следовало бы приезжать. Может быть, было бы лучше, если б приехал он раньше.

— Нисколько не было бы лучше.

— Я только хотел заметить, милорд…

— Вы еще что-нибудь хотели сказать, мистер Гринвуд?

Сиделка

все это время оставалась в комнате, и капеллан находил это очень неловким.

— Нельзя ли бы нам остаться наедине несколько минут? — спросил он.

— Не думаю, — сказал больной.

— Есть несколько вопросов, которые для меня чрезвычайно важны, лорд Кинсбёри.

— Я недостаточно хорошо себя чувствую, чтоб толковать о делах, и не желаю этого. Мистер Робертс будет здесь завтра, можете повидаться с ним.

Мистер Робертс был поверенный, человек, которого мистер Гринвуд особенно недолюбливал. Мистер Гринвуд, как священник, конечно, считался джентльменом и ставил мистера Робертса неизмеримо ниже себя. Ему было очень обидно слышать, что он должен возобновить ходатайство о месте через мистера Робертса. Он имел привычку ежедневно прогуливаться с часок, перед солнечным закатом, двигаясь крайне медленно по самой сухой дороге, вблизи от дома, обыкновенно заложив руки за спину. Выйдя из спальни маркиза, он отправился на прогулку, причем шел быстрее обыкновенного. Гнев душил его и придавал некоторую живость его движениям. Он был взбешен на маркиза, но всего сильнее негодовал по обыкновению на лорда Гэмпстеда. Мысль заработала в этом направлении…

Конечно, хорошо было бы, если б молодой человек сломал себе шею на охоте, если б яхта пошла ко дну, или разбилась о скалу. Но все это случайности, вызвать которые не в его власти. Такие желания — ребячество, приличное только слабой женщине, как маркиза. Если что-нибудь должно быть сделано, этого можно достигнуть только энергическим усилием; а усилие это должно исходить от него, мистера Гринвуда. Тут он принялся соображать, насколько маркиза будет в его власти, если б и маркиз, и старший сын его умерли. Он был искренне убежден, что приобрел над нею большое влияние. Чтоб она взбунтовалась против него, это было, конечно, в пределах возможного. Но он знал, что в течение последнего месяца, именно с того дня, когда маркиз пригрозил, что выгонит его из дома, он значительно более прежнего подчинил ее себе. В этом отношении он приписывал себе гораздо более, чем следовало. На деле, леди Кинсбёри, хотя научилась его бояться, не настолько поддалась его влиянию, чтоб не иметь возможности порвать с ним, если б настала минута, когда ее собственное спокойствие этого бы потребовало.

II. Желал бы, да не смею

Одно желание ни к чему не ведет. Если человек имеет достаточный повод для действия, он обязан действовать. «Желал бы, да не смею» никогда не дает результатов. Жареные рябчики в рот не валятся. Конечно, нельзя найти выхода из затруднений, если человек не примется серьёзно отыскивать его. С помощью таких самоувещаний, советов и отрывков из старых поговорок мистер Гринвуд убеждал самого себя в понедельник вечером и пришел к заключению, что если что-нибудь делать, надо действовать безотлагательно.

Тогда представился вопрос; что, собственно, следует делать и что значит: «безотлагательно»? Когда предстоит сделать нечто требующее особой твердости, это слишком часто бывает то, чего делать не должно. На добрые дела, если на них вообще останавливается наша мысль, мы обыкновенно решаемся легче. Мистеру Гринвуду было приятнее думать об этом, как о чем-то составляющем достояние будущего, о чем-то, что могло, пожалуй, сделаться случайно, а не как о действии, которое должно быть совершено его собственными руками. Утро четверга, от четырех до пяти, когда будет совершенно темно, на небе не будет ни звезд, ни луны, а лорд Гэмпстед наверное будет один, в таком-то месте, не будет ли это утро самым подходящим временем для такого действия, как то, на котором теперь, не на шутку, начала останавливаться его мысль?

Когда вопрос представился ему в этой новой форме, он ужаснулся его. Нельзя сказать, чтоб мистер Гринвуд был человек с сильно развитым религиозным чувством. В ранней молодости он был посвящен в сан священника, вероятно, руководствуясь, при выборе профессии, толчком, данным ему семейными связями, и в силу обстоятельств попал в штат дяди своего настоящего патрона. С этой минуты и до настоящей он ни разу не отправлял службы в церкви, а его услуги в качестве капеллана очень скоро сделались совершенно необременительны. Старик лорд Кинсбёри умер, и мистер Гринвуд продолжал служить его наследнику скорей в качестве секретаря и библиотекаря,

чем капеллана. Так достиг он своих настоящих условий; в его обращении и чувствах почти не сказывался священник. Он охотно готов был принять священническое место, если б оно встретилось на пути его, но принять его с мыслью, что обязанности будут главным образом исполняться его помощником. Он не был человек религиозный, но когда он серьёзно задумался над этим вопросом, то это не помогло ему отстранить страшные сомнения, теперь, когда он видел в себе — возможного убийцу. Когда он думал об этом, его первое и преобладающее опасение не проистекало из позорного наказания, связанного с преступлением. С виду его можно было принять за труса, но настоящий характер его не соответствовал наружности. Мужество — добродетель слишком высокого разбора, чтоб он мог ею обладать, но у него была та способность владеть своими нервами, та личная смелость, порождаемая самоуверенностью, которые часто принимаются за мужество. Допустив, что ему нужно устранить с дороги врага, он мог приняться за устранение его без преувеличенного страха перед последствиями в этом мире. Он очень был уверен в себе. Он мог, казалось ему, так обсудить вопрос, чтоб знать наверное, безопасен или нет тот или другой план. Могло случиться, что никакой безопасный план не окажется возможным, тогда придется отказаться от попытки. Во всяком случае не эти опасности заставляли его бродить как тень, в ужасе перед собственными намерениями.

Были другие опасности, страхи перед которыми он не мог стряхнуть с себя. Возможно сомневаться, чтоб он имел сколько-нибудь определенную надежду на вечное блаженство в иной жизни. Он вероятно отгонял от себя мысли такого рода, не желая подвергать исследованию собственных верований. У многих в обычае совершенно притуплять свой ум в этом отношении. Предполагать, что такие люди придерживаются того или другого мнения относительно будущих наград и наказаний, значит приписывать им душевное состояние, до которого они никогда не возвышались. К таким людям принадлежал и мистер Гринвуд; тем не менее он чего-то испугался, когда эта мысль, относительно лорда Гэмпстеда, представилась ему. Это чувство было для него тоже, что для ребенка — пугало, для нервной женщины полувера в привидения, для меланхолика, одаренного воображением, страх пред неопределенным злом. Он не думал, что, замышляя такой поступок, он приведет себя в состояние, не соответствующее блаженной жизни. Мысль его не работала в этом направлении. Но хотя бы в этом мире не было наказания — хотя бы, даже, не существовало другого мира, в котором наказание это могло бы его постигнуть, тем не менее, что-нибудь дурное наверное его поразит. Мир в этом убежден со времен Каина.

Однако, всякие старинные поговорки настолько осилили его сомнение, что во вторник он положительно составил план. Тут явилась горькая мысль, что то, что он сделает, будет сделано скорей для блага других, чем для его собственного. Что узнает лорд Фредерик о своем благодетеле, когда наследует все фамильные почести, в качестве маркиза Кинсбёри? Лорд Фредерик не поблагодарит его, даже если б знал, чего, конечно, никогда быть не может. Почему эта женщина ему не помогает, она, которая подстрекала его к совершению преступления? Он думал обо всем этом, лежа в постели, но когда встал на следующее утро, то еще не окончательно отказался от своей мысли. Молодой человек выказывал к нему презрение, оскорбил его, был ему ненавистен. Ему казалось, что план его созрел. Оружие было тут — под рукой, — этого оружия он не покупал, но этому оружию невозможно было бы до него добраться, оно несомненно окажется роковым, если будет пущено в ход с той уверенностью, которую он сознавал в себе. Тем не менее, обдумывая все это, он смотрел на это не как на дело решенное, а только как на вещь возможную. Он посматривал на пистолет и на окно, приготовляясь подняться в комнату милэди, в среду, перед завтраком. Ровно в половине первого маркиза ежедневно навещала мужа, у капеллана теперь вошло в обычай посещать ее перед этим. Она несколько раз почти решалась сказать ему, что предпочитает, чтоб ее не беспокоили по утрам. Но она еще не собралась с духом это сделать. Она знала, что у нее, под влиянием гнева, вырвались слова, которые могли послужить ему орудием против нее.

— Лорд Гэмпстед будет здесь в половине пятого, можно сказать, среди ночи завтра, леди Кинсбёри, — сказал он, повторяя сказанное уже не раз. При этом он стоял посреди комнаты и смотрел на нее взглядом, который часто причинял ей страдание, но которого она совершенно не понимала.

— Я знала, что он будет.

— Неужели вы не находите, что это очень неудобное время, там, где есть больной?

— Он не потревожит отца.

— Не знаю. Будут отворять, затворять двери, слуга будет расхаживать по коридорам, внесут вещи.