Мариупольская комедия
Шрифт:
и прочее, но обязательно в духе патриотическом – а как же? – война.
Пестрые господа разбежались по всей усадьбе, звонко перекликались, волокли в сад мотки цветных проводов: и там вспыхивали вдруг немыслимой яркости шипящие лампы. На голенастых треногах дьявольской саранчой стрекотали горбатые черные аппараты, ручки которых, как обыкновенные зингеровские машинки, бешено крутили, раскорячась, клетчатые господа в дамских беретах и соломенных картузиках «здравствуй-прощай».
Иногда галдящая эта бесцеремонная компания делала набеги на сад «Эрмитаж», на Петровский
Мордастые городовые разгоняли постороннюю публику, оцепляли место канатом, и в оцеплении разыгрывались удивительные сцены: наглое приставание хулигана к гимназистке, ссора двух франтов и даже полицейская погоня за оплошавшим воришкой.
А в городском саду всему городу известный Дуров среди бела дня, на виду у гуляющей публики обнимался с приезжей шикарной дамочкой (на сей раз она была одета куда как попроще, без страусов). Пикантную сценку также окружали канаты и четверо городовых-фараонов разгоняли, теснили любопытствующих зевак, чтоб не слишком напирали.
Тут многие из публики узнавали в дамочке артистку госпожу Гофман, ибо совсем недавно ее показывали на экране иллюзиона «Биограф» в нашумевшем фильме «Сонька Золотая Ручка». И вот в этом-то месте как не произнести похвалу молодому жандарму Мандрыкину, его полицейской зоркости (о чем уже сообщалось).
Именно она, мадам Гофман, играла заглавную роль очаровательной воровки!
Шум, шум, шум то тут, то там возникал во спокон веков тишайшем городе, что ж удивительного: в его дремотных уголках снималась фильма.
Но тут уж позвольте, в отличие от Мандрыкина, сделать порицание местной прессе: ни «Воронежский телеграф», ни «Дон», ни «Живое слово» не отразили на своих страницах этакое событие.
Тяжко, со звоном, грохнуло за окнами гостиницы «Пальмира». В стекла как бы мелкими камушками хлестнуло, и – вот ведь, скажите пожалуйста, – фонарь зажегся.
И как-то особенно ярко, куда ярче прежнего, осветил ненавистный номер, – тумбочку с лекарствами, остатки вечернего чаепития – черную бутылку, чашки, чайник с заваркой; даже старую афишу на стене – «Король смеха»; даже не только ширмы, за которыми во сне постанывала Елена Прекрасная, но и кое что из ее белья, небрежно накинутого на стул: кружевные панталончики, чулки, еще какая-то секретная принадлежность, странно, смешно похожая на скачущего зайца.
И тут болезнь вскрикнула.
Со змеиным шипеньем развернулась внутри чертовой игрушкой, т е щ и н ы м я з ы к о м, и самым кончиком этого оперенного языка, трепещущая, хрипящая, безжалостно уперлась в глотку, и нечем стало дышать.
«Неужели – конец? – мелькнуло, словно спичкой чиркнуло. – А ведь мне еще думать да думать… Господи, какая глупая история!»
Пытаясь вытолкнуть из груди комок, заклинивший дыханье, в страхе разинул рот и сам ужаснулся – так неестествен, так ни на что не похож был захлебнувшийся, рычащий звук, выдавленный из глотки. С ловкостью совершенно звериной, с силой, бог весть
Ох-х-х…
Удивился: так вспотеть! Вся рубаха вымокла, пропиталась отвратительным потом. Лоб, лицо, шея, даже руки – все было влажно, все липко. «Не разбудил ли Елену?» – напрягся, вслушиваясь. Нет, за ширмами все так же мирно, сонно посапывало, постанывало.
Он глянул на залитое мертвым светом окно и понял, что дождь перешел в снег, в буран: за стеклами неслись сонмы обезумевших видений – мертвецы в развевающихся белых саванах… шипящие змеи-горынычи… расхристанные простоволосые старухи…
«Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают»…
Озябли спина, ноги. Обессилев, повалился на подушки, натянул одеяло до глаз: вот невидаль, оказалось, что и нос заледенел! Болезнь как будто бы отпустила, но вот теперь извольте снова умащиваться, прилаживаться к тюфяку…
Отогреваться извольте.
Драгоценнейшее же время идет, идет…
Но вот что прискорбно: опять вместо строгих, возвышенных размышлений и воспоминаний в голову полезла незначительная, смехотворнейшая дрянь: жуликоватый предприниматель Дранков, романс о юном прапорщике, котлеты слащовские, жандарм Мандрыкин…
И вот сию минуту, представьте, стоило только пригреться и успокоиться, нежданно-негаданно (черт его звал!) еще и Карлушка вламывается.
А дальше, как говорится, некуда!
Но позвольте, позвольте, – откуда он взялся?
С группой «Римские гладиаторы» появился у нас, помнится, в четырнадцатом, перед войной. Двадцатилетний мальчик, смазливенькая мордашка, благовоспитанная посредственность. И, хотя звезд с неба не хватал (какие звезды, помилуйте!), цирковые девицы от него без ума: «Миленький Карло!» «Душечка Карлуша!» «Красавчик! Симпомпончик!»
И прочее в этом роде.
По паспорту он именовался Карло Джованни Фаччиоли, итальянец. У нас его враз окрестили Карлом Иванычем, Карлушей. Красавчик чем-то не нравился Анатолию Леонидовичу, и он предпочитал его никак не называть. А если случалось иной раз обратиться к молодому итальянцу – тянул куда-то в прострнство:
– Э-э…
Причем откровенно давал понять, что терпит его у себя в доме потому лишь, что пришел в компании с папашей Цаппо, в группе которого представлял одного из гладиаторов. Да-с, вот именно, только потому!
Но тут еще, кстати, съемки фильмы начались; народу, статистов, цирковой братии потребовалось множество. Хитрая же бестия Дранков, сообразив, что на охочих до рекламы молодых циркистах можно недурно подработать (они не только не требовали гонорара, но считали за честь показаться в синема), всячески привечал их и даже сулился в будущих афишах крупным шрифтом напечатать их пока еще не очень-то громкие имена: такие-то, дескать, и такие, имярек, чудеса дрессуры, смертельный прыжок, человек-змея, ну и так далее.