Мария Каллас
Шрифт:
Этой критике Мартина Купера из "Мьюзикал Америка" соответствует комментарий Десмонда Шоу-Тейлора из "Опера Ньюс", который тоже считал, что "поразительная убедительность и необычайная тонкость игры поющей актрисы" компенсировали "изобилующую ошибками, и местами огорчительными, вокализацию". Дзеффирелли рассказывал позднее, что певица согласилась исполнить роль измученной героини Пуччини только при условии, что ставить оперу будет он: "Франко, я сыграю, если ты мне поможешь". По его понятиям, Тоска представляет собой "веселую, сердечную и довольно неряшливую женщину, вполне заурядную, своего рода Маньяни того времени. Она не должна быть утонченной и элегантной. Как же я ненавижу эту позирующую леди, величавую диву-Тоску, которая появляется на сцене с четырьмя десятками роз в руке, с тростью и в огромной шляпе
Но какой была Тоска? Как вяжется вокальное исполнение этой роли с неоспоримыми, отмеченными всеми критиками дефектами и слабостями голоса Каллас? Иными словами: не является ли хвалебный гимн драматическому искусству певицы попросту эвфемизмом? Откуда такое великодушное всепрощение недостатков, которых никогда и ни при каких обстоятельствах простили бы какой-нибудь Монтсеррат Кабалье или Кири Те Канава? Поставим вопрос иначе: не связано ли это с исполнением так называемой веристскои музыки, которая, как уже многократно отмечалось, была чужда Марии Каллас - во всяком' случае, столь долго, сколько она могла петь несравненно более разнообразную и более богатую в отношении вокала и техники музыку Россини, Доницетти, Беллини и Верди?
Нужно тщательнее разобраться в этих вопросах, чтобы еще раз точно уяснить значение дарования Марии Каллас для вокального актерства и актерского вокала и тем самым для оперного искусства в целом. В качестве примера можно взять оперу "Тоска" или даже саму драму Викторьена Сарду, написанную в 1887 году. "Если кто возьмется сыграть по-другому, - писал Морис Баринг об исполнении роли Тоски французской актрисой Сарой Генриеттой Розиной Бернар (1845-1923), - то роль просто исчезнет". Как театральный шедевр, которым восхищался сам Марсель Пруст, роль кружила по белу свету, кружила вместе с Сарой Бернар. Пуччини тоже принадлежал к страстным почитателям этой трагедии; как "человек зрения" он понимал ее, а как "человек театра" — чувствовал, и однажды он признался, что "не смог бы написать ни одной ноты", если бы не представлял себе четко каждую сцену.
Драматизм бестселлера Сарду, этот в буквальном смысле слова сенсационный драматизм пьесы с ее садистскими импликациями - свою сценическую рецептуру Сарду свел к формуле "Истерзай героиню" - стал достоянием композитора благодаря игре Бернар. Когда он приступил к озвучиванию текста, он озвучил больше, чем просто литературное произведение, но и его сценическое воплощение. Сюжет "Тоски" создавался с исключительно механистической точностью, в отличие от многих произведений второй половины XIX столетия, которые следовали схеме "большой оперы". Психологическая игра или раскрытие характера в ходе действия не привлекали публику; театр довлел лишь к сценическим эффектам, не более того, так что выражение "жалкий, маленький, дешевый бульварный роман не так уж и неуместно.
Пуччини исключил из сюжета все политические намеки аспекты, ибо для него ничто не представляло интереса, кроме "огромной боли в маленьких душах", как он выразился однажды по поводу поэта Габриэля д'Аннунцио. Пуччини научился у Вагнера увязывать небольшие сюжетные линии с развитием истории. Он разработал специфические вокальные жесты исключительно иллюстративной энергии, даже сделал жесты – скажем, в любовном дуэте первого акта - драматической и музыкальной темой. Когда Каварадосси на вопрос: "Non sei consento?" (Ты не доволен?") рассеянно и думая о своем отвечает: "tanto!" ("настолько"), Тоска требует: "Tornalo a dir!" ("Скажи еше раз!"). На невыразительно повторенное "Tanto!" она досадует: "Lo dici male... Lo dici male" ("Это плохо сказано"). Мы видим здесь актрису и одновременно ревнивую женщину, которая порицает притворство. По мнению Юлиана Баддена, Пуччини дифференцирует исходный литературный персонаж через жесты при помощи техники лейтмотива.
Но первую трансформацию драмы в экзальтированно-театральное действо - или, в нынешнем понимании, в оперное — совершила Бернар. Представить себе ее игру можно лишь по литературным документам; правда, есть неудавшийся - по ее собственному мнению — немой фильм. Однако эти документы необычайно убедительны. Они свидетельствуют о том, что Бернар вплетала в высокое звучание классического французского
Театральный хронист Жюль Леметр писал, что она "произносила целые предложения и даже длинные тирады на одной-единственной ноте, а определенные предложения брала на октаву выше". Композитор Рейначьдо Хан, который как истинный меломан требовал от певцов нескончаемой палитры красок, восторгался "голосом из бронзы" и "берущими за душу грудными звуками" Бернар. Ее суггестивная, даже эксцентрическая мимика являлась контрапунктом для сентиментальной музыкальности речи. На протяжении всего спектакля Хан замечал на ее лице "страшные изменения", а Юг Ле Ру, словно в зеркале, читал в ее "искаженных чертах" весь ход ужасной сцены пыток.
Либреттисты Пуччини воспользовались этой мимикой Бернар как режиссерским указанием и перенесли ее в подробные ремарки. Речь идет, например, о пантомиме после сцены, где Тоска закалывает кинжалом Скарпья, с ее киноэффектами. Партия заметно отклоняется от проторенных путей традиционной вокальной эстетики. Из 680 тактов музыки, лриходящихс на партию Тоски (чуть больше 250 тактов в первом акте, чуть больше 230 во втором и ровно 200 в третьем), многие сопровождаются жестами аффекта, криками, возгласами, смысловыми сдвигами и непрямотой выражения. Практически отсутствуют длинные пассажи-кантабиле, нет и в помине мелодичных легато, как у Беллини, Доницетти или Верди, а длящаяся двести секунд распевная "Vissi d'arte" следует непосредственно за экзальтированной сценой пыток с почти переходящими в крик верхними си бемоль и до.
Согласно точному замечанию Уильяма Джеймса Хендерсона, многие певицы (а он говорил прежде всего об Эмме Имс) заболевали от "Тоски". Одним словом, партию Тоски нельзя осилить одним лишь "пением". Для выражения ее драматизма надо использовать жесты, звуковые образы, модуляции голоса. Ни одной певице не давались так, как Марии Каллас, риторико-жестикуляционные, сентиментально-патетические элементы этой партии, наполненной мошной энергией, волнением, пылом и отчаянием: "El'Artavanti!" ("А Аттаванти?"), "Assassino!" ("Убийца!"), "Quanto?.. II prezzo!" ("Сколько?.. Цена!"), "Muori, muori dannato" ("Умри, умри, проклятый") или легендарное "Е avantia Jui tremava tutta Roma" ("А прежде перед ним трепетал весь Рим"). Сколько пафоса в едва обозначенном, но тут же задушенном вздохе в конце молитвы после перехода на октаву ниже. Сколько щемящего душу звучания во фразе "Dio mi perdona. Egli vede ch'io piango" ("Бог меня прощает. Он видит, что я плачу"), когда ввергнутая в отчаяние Тоска, шатаясь, бредет из церкви домой. Большинство див исполняет этот текст, как дано в пояснении к сцене, и сопровождают пение всхлипываниями. Но Каллас поет голосом, который душат слезы, — мы слышим, мы видим, мы ощущаем их, слезы чувствуются в самом звучании.
Давайте вернемся снова к критике Розенталя, пока в памяти еще живо звучит вторая запись "Тоски" (1964) в исполнении Каллас под управлением Жоржа Претра. Почему английски критик необычайно мало внимания уделил тому, как она пела или как давались ей высокие ноты, а детально разобрал ее в кальную жестикуляцию, мелодию слов, звенящую музыку стиха? Эта Тоска не похожа ни на Норму, ни на Лючию, ни на Джильду, ни на Виолетту Каллас, это скорее драматическое, мимическое исполнение, нежели вокальный портрет героини. В памяти Дзеффирелли об игре Каллас неоднократно всплывает лово "реальный" или же "реалистический", что подразумевает тот реализм, ту жестикуляцию, то впечатление, к которому мы привыкли благодаря опере и кино того времени. Это реализм, который отказывается от любых элементов стилизации — посредничества. От лондонской постановки оперы и ее повтора в 1965 году, а также от записи на пленку второго акта осталось много, очень много моментов. Для внимательного человека с богатым воображением они воскрешают всю оперу целиком, каждое из этих изображений несет почти сценическую нагрузку, каждое, как в кино, вызывает нервную дрожь. Каждый снимок рассказывает, отсылает к происходящему.