Марк Бернес в воспоминаниях современников
Шрифт:
Но — то ли всерьез, то ли из некоторого артистического кокетства — он отмахивался, когда заходила речь об его известности.
Однажды, летним вечером, он вошел в кафе «Националь» со странным парнем. Высоченный, широченный, угловатый малый шел за Бернесом, неловко пробираясь среди танцующих. Он все повторял сиплым голосом: «Извиняюсь, извиняюсь».
На нем был кургузый пиджак, брюки с напуском заправлены в сапоги.
Протолкавшись наконец к столикам, Бернес подвел парня ко мне:
— Ты один?
—
— Знакомься.
— Александр, — прохрипел малый, подавая мне твердую и грубую, как неотесанная доска, громадную лапу.
Сели. Под Александром угрожающе затрещал тонконогий стул. Виновато посмотрев на Марка, парень встал, заменил стул и осторожно сел.
Заметив Бернеса, к нам стали подходить официантки:
— Здравствуйте, Марк Наумович.
— Давно вы у нас не были. Куда же вы теперь ходите? Мы ревнуем.
Александр слушал, широко ухмыляясь, переводя взгляд с Марка на официанток. Ему, видимо, приятно было, что Бернеса так встречают.
— Ну, Саша, — обратился к нему Марк, — что будем пить, что есть? Читай, выбирай, — протянул ему меню.
— Что ты, то и я… — прогромыхал Саша, и официантки с удивлением оглянулись на странного посетителя.
Через полчаса от Сашиной стеснительности не осталось следа. Изрядно подвыпив, он, по требованию Бернеса, исполнял блатную песню, в которой жалостно рассказывалось о злополучной судьбе урки, который полюбил всей душой одну красавицу-воровку и зарезал ее за измену, а потом сам сдался милиции.
Густой чуб падал на Сашин лоб, во рту светилась золотая «фикса».
Публика за соседними столиками с интересом прислушивалась к Сашиному соло, ушедшие было отдыхать музыканты, усмехаясь, выглядывали из-за портьеры.
Но главный аттракцион был впереди.
Пропустив еще несколько больших рюмок и услышав, что оркестр заиграл нечто одесское, Саша встал, спросил Бернеса: «Не возражаете, Марк Наумович?» — и, пошатываясь, направился к площадке у эстрады, на которой теснились танцующие пары.
— Темпу дай! — крикнул он музыкантам, ударил себя по-цыгански по голенищам сапог и пустился в пляс. Это было нечто фантастическое. Танцующие расступились, и на освободившемся пространстве Саша давал «Семь-сорок» и «Дерибасовскую».
Танцевал он по-блатному, но совершенно виртуозно. Весь зал, все посетители, оставив недоеденные шницели и шашлыки, окружили площадку, где танцевал Саша.
Выбежавшие из кухни повара и поварихи, официантки и гардеробщики, публика — все хлопали в такт в ладоши.
Саша вскрикивал и то бил чечетку на одном месте, то носился с бешеной скоростью, выкручивая ногами совершенно неправдоподобные кренделя. Сашу поддерживали восторженными выкриками, музыканты все убыстряли темп.
Бернес сиял, как именинник, и тоже кричал:
— Давай, Саша! Жми, Саша! Дай выходку, Саша!
Резкий аккорд — и оркестр замолк. Раздался,
Красный, мокрый, счастливый Саша возвратился вместе с нами к столику.
— Ну, как, Марк Наумович, дал я им фору?
— Безусловно, — ответил Бернес. — Ты большой молодец, Саша.
— Вы мне верите, Марк Наумович?
— Конечно, верю. Что за вопрос. И больше про это ни слова.
— Ни слова. Завтра иду ишачить. Вы на меня не сердитесь?
— Да нет же, нисколько не сержусь.
— Тогда дайте руку.
— На.
— Нет, посмотрели бы наши: Марк Бернес ручкается с Сашкой!
Поздно ночью, распрощавшись с Сашей, мы шли с Бернесом вверх по улице Горького мимо Центрального телеграфа.
— Откуда ты его взял? — спросил я.
Марк молча вынул из кармана пальто нож и дал его мне. Это был видавший виды нож с длинным лезвием и потертой деревянной ручкой.
— Сувенир, — сказал, усмехаясь, Бернес и рассказал, как в этот вечер — несколько часов тому назад, в темном арбатском переулке его остановил этот самый Саша, вытащил, матерясь, нож и потребовал деньги.
Бернес полез было за бумажником, как вдруг нападающий заорал:
— Бернес! Бернес!..
Ограбление не состоялось.
Они пошли вместе. Саша рассказал Бернесу свою жизнь. Он неделю тому назад был выпущен из заключения, отсидев очередной срок.
Дальше — пошли в «Националь», по дороге Саша отдал Марку нож и поклялся «завязать».
— Ну, как — теперь ты поверил в свою славу? — спросил я.
— Теперь, пожалуй, немножко поверил, — смеясь, ответил Бернес.
АБРАМ КРИЧЕВСКИЙ
Штрихи к портрету
Его портрет то складывался, то ускользал…
Не просто рассказать что-то главное о человеке, с которым дружил десятки лет и который не раз открывал тебе все новые и новые грани таланта и — подчас трудного своего характера. И, конечно, начинать надо с далекой нашей молодости…
Телефонный звонок Марка. Торопливые слова: «Приходи сейчас же. У меня Исаак Бабель. Он будет читать свой новый рассказ!» Не знаю, как быстро я добежал со своей Сретенки до Петровского переулка, одолел почти отвесные ступени пяти этажей и, сдерживая дыхание, как вкопанный остановился перед сидящим у стола полноватым и лысым человеком. Очки в простой металлической оправе делали его похожим на сельского учителя. Но темный, спокойного тона и покроя костюм и красивый галстук напоминали, скорее, дипломата из тех, кого я не раз снимал в Наркоминделе. Бабель внимательно оглядел меня, поздоровался и продолжал раскладывать на столе какие-то измятые и исписанные листки бумаги. А Марк Бернес всем своим видом показывал мне: замри, весь внимание!