Марк Шейдер
Шрифт:
– Она кололась, сначала какой-то дешевой дрянью, потом какой-то дорогой дрянью, которую покупала у Ханны, – говорит трассовичка. – Я всегда думала, что она умрет от передоза.
Я понятия не имею, кто такая Ханна и почему у нее дорогая дрянь, хотя вроде бы и должен знать об этом все, но я согласен, что все и всегда происходит не так, как планировалось. Я выпиваю стакан, не притормаживая.
Мы несемся на скорости в сто десять километров в час по ночной трассе, покрытой тонким скользким покрывалом, в свете фар кружится ставший вдруг видимым и осязаемым ветер, мимо по обеим сторонам дороги проносятся
– Донбасс – это кладбище богов.
– Что? – спрашиваю я. Мне кажется, что я услышал фразу неправильно или что трассовичку уже окончательно развезло к тепле, и она начала нести всякий вздор. Но я услышал все правильно, и трассовичка совсем не была пьяна.
Она налила нам еще по стакану.
Нет, она не имела в виду свою подругу.
Она объяснила мне, чем был Донбасс во времена Советского Союза и даже раньше. Тогда никто не относился к шахтерам как к обездоленным людям. На Донбасс съезжались работники со всей страны. Чтобы построить и укрепить новое государство, советская власть отчаянно нуждалась в энергоресурсах. Именно потому, кстати, ДнепроГЭС был такой важной стройкой. Но электроэнергию нельзя было взять в кулак и отнести в другое место – чтобы ее переносить, нужны были провода или конденсаторы, а это было слишком дорого. Самым ходовым энергоносителем был уголь. Именно поэтому, когда стало понятно, что в междуречье Северского Донца и Кальмиуса находится один из величайших в мире угольных бассейнов, на его разработку бросили все силы.
Она так и сказала «междуречье».
На Донбасс переезжали не просто семьями – ехали целыми районами и деревнями. На Донбассе для каждого была работа, и работа прекрасная, высокооплачиваемая. Несмотря на то что сюда частенько привозили бывших уголовников – часто даже были готовы скостить им срок, если они соглашались работать в забое, – престиж профессии шахтера не падал.
Стаханов был первым настоящим советским идолом. Все, что надо было в то время для славы, – это взять отбойный молоток, спуститься в забой и перевыполнить план.
Для шахтеров строили новые дома, микрорайоны, целые города.
Шахтеров награждали медалями, помещали их фотографии в газетах.
Шахтеров кормили и одевали по первому классу.
Трассовичка спрашивает меня, знаю ли я, что в Советском Союзе всего три места снабжались по первому классу: Москва, Дальний Восток и Донбасс?
Я не знал.
На фоне разоренной, измученной, голодающей страны Донбасс смотрелся как вотчина богов.
– Все эти человекобоги уже в земле, – говорит трассовичка.
На Донбассе до сих пор встречаются их останки.
Все эти памятники, прекрасные парки и недостроенные микрорайоны.
– Здесь похоронены самые лучшие человеческие намерения, – говорит трассовичка.
Толстые пласты угля уже разработаны, появилось множество других источников энергии, гораздо более дешевых, и в довершение всего Советский Союз, тот самый Советский Союз, что так пестовал и лелеял донбасского шахтера, прекратил свое существование. Шахты стали убыточными, предприятия позакрывались, и чудовищно расплодившимся потомкам переселенных уголовников больше нечем заняться, кроме как пить и резать друг друга кухонными ножами. Земля не выдерживает такого числа
Им некуда больше плодиться.
Им некуда отсюда деваться.
Им осталось только вымирать.
Двадцать лет назад в Британии по приказу премьер-министра все нерентабельные шахты просто закрыли. Забастовки, протесты и масштабные бунты, переходящие в столкновения с войсками, продолжались затем целый год. Но проблема была решена. Иногда мне кажется, что как-то так надо поступить и с Донбассом. Лучше отрубить зараженную гангреной руку одним махом, чем годами наблюдать ее гниение.
– Донбасс – это кладбище богов, – говорит трассовичка.
Вокруг нас тьма, кое-где рассеивающаяся красноватым заревом, и гигантские силуэты терриконов. Продолговатые черные насыпи высотой с многоэтажный дом, вечно нагретые и дымящие, они действительно похожи на огромные могилы. Машина несется по скользкой неосвещенной дороге со скоростью сто двадцать километров в час, там и тут небо озаряется пламенем из труб, по которым отводят метан из забоя, и мне вправду начинает казаться, что здесь, под этими горами породы, погребены титаны.
Атланты.
Боги.
На какое-то мгновение все это – и ветер, и поземка, и тьма за окном, и оставшийся позади Днепр, и нависающий со всех сторон Донбасс, и «Пежо», несущийся по обледенелой дороге, и трассовичка, и даже я сам вдруг превратилось в картинку с последней страницы гигантской книги о богах, правивших миром и исчезнувших без следа.
«Вчера этого не было».
Мы остановились в первом же шахтерском поселке, я высадил трассовичку и больше никогда ее не видел.
14
Почему я так сильно ненавижу нацвай? Потому что, попробовав его однажды, ты уже не сможешь спускаться в забой без допинга. Зачем дрожать от страха и задыхаться, погружаясь на полукилометровую глубину за несколько десятков секунд, если легко можно достичь спокойствия и умиротворенности на все время аж до момента выхода на поверхность.
Ты уже знаешь разницу.
Знание разницы – это проклятие. Адам и Ева не были наказаны ЗА поедание яблок с Древа познания. Они были наказаны САМИМ поеданием яблок с Древа познания. Пока арабские женщины не видят эмансипации стран западного мира – они счастливы, ибо не ведают разницы. Зато когда царь Алексей Михайлович пытается ввести на Руси соляной налог – поднимается восстание, потому что тяглое население знает разницу. Вот почему из Советского Союза так сложно было попасть за границу – даже на экскурсию. Человек, почувствовавший разницу, не захочет жить дальше так, как будто ее не существует.
Я растираю нацвай языком по зубам и думаю о том, что я его ненавижу.
Это слабое оправдание.
Не я присадил на нацвай всю шахту. Но я пересадил ее на желтый порошок. И если кто-то теперь и должен что-то менять – то это я. Я ползу по лаве, карабкаюсь вверх под углом в 27 градусов со своим добычным комбайном наперевес, весь мокрый, потому что здесь чудовищно жарко, весь в угольной пыли, потому что она мгновенно липнет к мокрой коже, с заложенными ушами, потому что давление на такой глубине многократно усиливает грохот комбайнов, и думаю о том, что если кто-то и должен что-то предпринять, чтобы изменить все, – то это, безусловно, я.