Марк Шейдер
Шрифт:
Я знаю рецепт приготовления шири.
Я умею правильно сушить драп.
Я могу изготовить отличный бурбулятор.
Товарищ первый сраный заместитель начальника е*ного управления говорит мне, что всему есть свои границы. Товарищ подполковник хочет сказать мне, что мои действия не соответствуют высокому званию украинского милиционера.
– Я что, уволен? – уточняю я.
– Нет, нет, что ты. «Уволен» – это грубо. Ты теперь просто находишься в запасе.
– Ну что ж, – говорю я, – без проблем. Так точно, товарищ подполковник. С этого дня я не буду слушаться ни
По лицу первого зама я вижу, что моя речь произвела на него впечатление.
За годы службы я научился, например, тому, что человека, который отдал системе всего себя без остатка, можно вышвырнуть, как помойную тряпку, когда он выработал свой ресурс.
В милиции каждый, кто задержался больше трех лет, думает о пенсии. Возможно, он не говорит об этом прямо, даже еще ничего явно в уме и не просчитывал: в конце концов, он еще молод, рано об этом думать, да и не собирается же он в старости жить на одну пенсию! Но вы можете быть уверены, он уже уточнил, для каких подразделений идет год за полтора и засчитывается ли учеба в срок службы. Просто так, даже не думая, на автомате – само уточнилось.
Потому что пенсия – это одна из немногих вещей, в которых тебе хотелось бы быть уверенным. Потому что это хоть какая-то забота о сотрудниках, которых иногда правильнее называть рабами системы. Когда ты годами жрешь дерьмо, чтобы оно не упало на головы законопослушных граждан, ты начинаешь думать, что страна тебе задолжала.
В течение двух минут и сорока секунд я рассказываю первому заму о том, что я знаю. Не пересказываю ему все, а просто перечисляю свои знания. О системе, в которую в равной степени входят менты, бандиты, политики и простые налогоплательщики. О гласных и негласных договорах между пушкарями и убноновцами. Обо всех нарушениях уставов, порядка внутренней службы и законов, которые происходят каждый день. О том, где я был и с кем я общался в девяностые, и о том, кто кого как и за что топил в это время.
Кое-что из того, что я упомянул, кроме меня знает лишь несколько человек в мире.
Я многому научился.
Я видел, как человека, который прослужил в МВД девятнадцать лет и одиннадцать месяцев, увольняли за чужую провинность – а на самом деле просто потому, что он не с тем генералом водил дружбу.
Конечно, круговую поруку еще никто не отменял.
Ты мог верой и правдой прослужить многие годы, делая работу за троих, за пятерых, положенных по штату, потому что людей брать неоткуда, а работу делать надо. Ты мог трудиться до глубокой ночи, приходить домой, сразу валиться спать, а рано утром возвращаться. Ты можешь вкалывать по выходным и на все праздники. Ты можешь не брать отпуск. Никогда.
Ты можешь отдать этой е*ной работе все, месяцами не видеть детей, превратиться в машину
Я видел слезы в глазах человека, который это понял. Не отчаяние, нет – он всегда найдет где себя применять в обществе, где понимание криминального мира ценится выше, чем бизнес-образование, – а обиду. Обиду на страну, которой было отдано девятнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни, литры пота и тонны усилий. И которая ничего тебе не должна.
Я все равно не собирался закончить службу как он.
Первый зам поднимает брови вверх так высоко, что кажется, будто у него совсем нет лба, а брови растут от того места, где кончаются волосы. Вообще-то первый зам постоянно поднимает брови вверх, когда хочет сделать вид, что удивлен, но так высоко он поднял их на моей памяти впервые.
– Это что, шантаж? – уточняет первый зам.
– Нет-нет, что вы. Шантаж – это незаконно. А это просто антиципация.
Первый зам хлопает глазами – так сильно, что кажется, будто я слышу щелчки от столкновения верхних век с нижними. Щелк.
Щелк.
Щелк.
Первый зам, е*ный товарищ начальник, с исчезнувшим лбом и хлопающими глазами, интересуется у меня, понимаю ли я, в какие игрушки я пытаюсь играть с системой. Первому заму даже в голову не приходит сказать «со мной»: он давно уже потерял свое «я» на этой службе, он давно уже превратился в болт, с помощью которого одна часть системы крепится к другой.
Если что-нибудь в нем когда-нибудь не понравится системе, она выбросит и его.
Я отвечаю, что и не собираюсь играть. Я говорю, насколько серьезен в том, что касается долга и служения своей стране. Я рассказываю товарищу подполковнику, как я изложил на бумаге все то, что я ему только что рассказал. Изложил в подробностях, со всеми деталями. Я написал настоящую поэму – поэму о безверии, предательстве и беззаконии. О, можете мне поверить, у меня вышло прекрасное произведение! Я переписал поэму двадцать пять раз. Конечно, можно было воспользоваться копировальным аппаратом, но мне искренне нравилось переписывать этот текст много раз от руки. Я каждый раз переживал писательский триумф. Еще и еще раз. Еще и еще раз. Двадцать пять раз подряд.
Я думал, в конце у меня отвалится рука или, по крайней мере, отнимутся пальцы. Но, кроме болей в кисти, два следующих дня никаких последствий не было. Я имею в виду, для меня.
Самое интересное – и тут я вижу, что глаза товарища подполковника начинают подниматься еще выше, а брови залазят прямо на волосы, – самое интересное то, что я сделал с этим переписанным двадцать пять раз текстом.
Разумеется, я разослал свой шедевр людям, которые раз в месяц должны получать звонок с подтверждением того, что со мной все в порядке, а иначе они рассылают письма с моим текстом во все ведущие издания и телеканалы, включая украинские службы BBC и CNN. Помимо официальных пересылочных служб, я использовал также некоторые малоизвестные конторы, а несколько экземпляров просто спрятал у знакомых – я имею в виду, более или менее знакомых.