Маркиз де Боливар
Шрифт:
– Садитесь и выпейте с нами, ваше сиятельство! Вино еще, должно быть, осталось!
– предложил вдруг Брокендорф. Он, видимо, все еще путал Салиньяка с маркизом и опять назвал его по титулу. Но, получив хороший удар по руке и видя, как другие мирно беседуют с незнакомцем, он уже утратил свою агрессивность.
– Нет, вино кончилось, - вставил Донон.
– Положим, у меня в мешке есть три бутылки портвейна, - отозвался Салиньяк.
– Я привык употреблять его горячим, с апельсином и чаем, это мое противоядие от лихорадки.
Ротмистр выставил бутылки на стол,
– Этого вашего маркиза свела со мной его несчастливая звезда, грозился Салиньяк, уже отворяя дверь.-Часа не пройдет, как я притащу его сюда на стаканчик портвейна, или не будь я...
Снежный вихрь, ворвавшийся со свистом в комнату, унес его последние слова, и я так и не узнал, что посулил де Салиньяк маркизу в случае, если тот сам не даст себя схватить.
Глава VI. ЯВИЛСЯ БОГ
И мы вытащили карты и сели за них - Эглофштейн, Донон и я - сразу, как только ушел Салиньяк, Мне везло в тот вечер больше обычного, я выигрывал, а Эглофштейн выкладывал монеты. Я припоминаю, что он не раз сыграл martignale [11] и держал каре, но всякий раз проигрывал. Донон в очередной раз сдал карты, как вдруг мы услыхали шум и перебранку. Гюнтер опять заводил ссору с капитаном Брокендорфом.
Брокендорф сидел, откинувшись на спинку стула, перед налитым стаканом портвейна и громко требовал еще бутылку - получше, словно он был в гостинице. Гюнтер встал перед ним и со злостью уставился на пьяного.
11 Постепенное увеличение ставок в игре (фр.).
– Жрет, как мавр, и пьет, как корова! И еще хочет считаться офицером!
– шипел он вполголоса, задыхаясь от злобы.
– Vivatamicitia [12] , брат!
– сонно бормотал капитан, подняв свой стакан; ему хотелось мирно допить и еще добавить винца.
– Лакает, как корова, белье носит - грязней, чем у носильщика, и это офицер!
– высказался Гюнтер уже громче.
– У какого трубочиста, жида или шута купил ты такую рубашку?
– Замолчи или говори по-французски!
– предупредил Эглофштейн, потому что двое драгун вошли в комнату, чтобы подтереть пол.
12 Да здравствует дружба! (лат.)
– Может, мне еще и волосы надо мыть лавандовым мылом, мусье фанфарон?
– засмеялся Брокендорф.
– Может, мне по балам да ассамблеям таскаться, как ты, и лизать там лапки бабенкам?
– Ну, а ты-то, - напустился на него Донон, - ты лучше просидишь все вечера в деревенском кабаке, проболтаешь с крестьянами, чтобы они тебя пивом угощали!
– И этот хочет считаться офицером!
– кричал опять Гюнтер.
– Замолчите!
– Эглофштейн испуганно оглядывался на рядовых, которые прибирали комнату, - Вы хотите, чтобы ваша дурацкая перебранка
– Так они не понимают по-французски, - возразил Гюнтер, переходя на этот язык, и опять обратился в Брокендорфу: - Разве не ты в Дармштадте у "Пейсатого еврея" дрался вожжами и палкой на манер уличных сорванцов? Это срам для полка!
– Но ты застал меня в объятиях твоей любимой, паренек, верь мне или не верь, да только войти не смел!
– отрезал Брокендорф, очень довольный собой.
– Можешь раскрывать пасть как угодно, но это я лежал тогда в постели Франсуазы-Марии, а ты стоял внизу под снегом и попусту бросал камушки в ее окно!
– У гостиничных шлюх ты лежал, со сбродом в бардаках, а не у нее! злобно зарычал Гюнтер.
– Брокендорф!
– нахмурясь, вмешался Эглофштейн.
– Черт тебя побери! Я думаю, это, верно, я, а не Гюнтер кидал камушки в окно...
Но Брокендорф не слушал его.
– Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: "Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки". А она положила голову на руки и засмеялась: "Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной..."
Голос у Брокендорфа был грубый - словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали - и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.
– Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову.
– Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки... Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.
– Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?
Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами - устами этого пьяницы.
– Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника... проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.
– А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк!
– насмехался Брокендорф.
– Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника - мы все пропали!
– боязливо предостерег Донон.
– Что, у тебя stridor dentium [13] , братец, правда ведь? А это - плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!
13 Зубовный лязг (лат.).