Маркиз де Боливар
Шрифт:
– Нет, я вправду жалею, что я это делал, - пожаловался Донон.
– Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы...
Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:
– Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать... Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для
– Мы, испанцы, называем эту волю Богом, - неожиданно прозвучал из угла чужой голос.
Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.
Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло...
Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, - что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, - это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою... Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.
Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой...
Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.
– Ты все время сидел здесь? Что ты сидишь и подслушиваешь?!
– Я жду, сеньор военный, как мне приказано...
– Ты знаешь французский?
– Совсем немного слов, сеньор!
– растерянно выдавил погонщик мулов. Моя жена родом из города Байонны, я немного научился от нее. Sacre chien [14] , вот я запомнил. Sacre matin, gaillard, petit gaillard, bon garson, vive la nation [15]– вот, пожалуй и все...
– Кончай свою литанию!
– заорал Гюнтер.
– Ты шпион, ты пробрался сюда, чтобы что-то разнюхать!
14 Собачий сын (фр.).
15 Наглец, молодец, плутишка, славный парень, да здравствует нация (фр.).
– Нет, я никакой не шпион!
– защищался погонщик.
– О, святая Матерь Божья, я только
– К дьяволу твоих попов и всю поповщину!
– загремел Брокендорф. Заткнись, пока тебя не спросят, шпион!
Испанец умолк и выплюнул на пол непрожеванный кусочек хлеба с луком. Он переводил беспокойный взгляд с одного на другого, но встречал только мрачные, неумолимые взгляды, ни у кого он не увидел милосердия.
Мы сбились в кружок, наклонившись над столом, и шепотом совещались. Вой собаки усилился и слышался уже вблизи.
– Он должен исчезнуть. Сейчас же - прочь из города!
– сказал Донон. Если он станет болтать - мы погибли...
– Не годится, - возразил я.
– Постовым дан приказ никого не выпускать из ворот.
– Да. Он должен умереть. Иначе утром весь полк будет знать все, что мы тут говорили!
– тихо сказал Гюнтер.
– Он должен исчезнуть, не то дело будет плохо, - подтвердил Брокендорф.
– Но у нас нет оснований для полевого суда, - ответил я.
– Ведь он не шпион, он ничего не сделал, он только доставил вещи Салиньяка...
– Так что нам делать?
– стонал Донон, - Братья, я вижу, беда неизбежна. Что нам делать?
– Я не знаю, - пожал плечами Эглофштейн.
– Знаю одно - если это выплывет, мы все пропали...
Но пока мы стояли в отчаянии, искали и не видели выхода, кто-то толкнул дверь, и в комнату вошел сержант Урбан - из гренадерской роты нашего полка. Он держал на поводке большую черную собаку.
Его взгляд скользнул по фигуре погонщика мулов, и он выпустил поводок, хлопнул себя обеими руками по бедрам и захохотал во все горло.
– Перино!
– кричал он, сгибаясь от смеха.
– Ты опять здесь, Перино? Так ты не поехал в паломничество?!
Собака одним прыжком метнулась к погонщику, прыгала ему на грудь, скулила, выражая отчаянную радость.
– Что это за человек?
– спросил Эглофштейн.
– Вы его знаете, сержант?
– Он меня знает, сеньор!
– радостно закричал испанец.
– Я понял, он ведь назвал меня "Перино"! Меня и зовут Перино, и вы теперь видите - я никакой не шпион...
Собака жалась к нему, взвизгивала и лизала ему руки, но он отогнал ее в угол.
– Конечно, ты не шпион, зато ты - вор!
– вскричал сержант.
– Ах ты бесстыжая, грязная, рваная тварь! Выкладывай-ка деньги! Если бы из мошенников набирали полк, тебе в самый раз бы стать знаменосцем!
Испанец весь сжался и испуганно смотрел на сержанта.
– Господин капитан, - доложил сержант Урбен, - этот человек - один из испанских возчиков, которых мы нанимали на службу. Сегодня утром, когда мы задержались в гостинице у городских ворот, он украл у рядового Кеммеля из отделения сержанта Бренделя кошелек с двенадцатью талерами. Мы было погнались за ним, но не смогли поймать, а вот теперь он сам пришел!