Маршал Конев
Шрифт:
В общем, весь разговор в тот день сводился, по сути дела, к вопросу о Польше, о помощи братскому славянскому народу.
Получив распоряжение Ставки, Конев не давал покоя своему штабу. Где Рыбалко? Почему медленно продвигаются его корпуса? Что же случилось? Почему танковая армия, снискавшая себе добрую боевую славу, оказалась в болотистой низине и её передовые соединения резко замедлили темп, а некоторые и совсем остановились? Значит, рассуждал Конев, они ввели Москву в заблуждение: вместо выхода на оперативный простор увязли в болотах на подступах к Львову?
Все эти вопросы, очень важные для развития успеха, оставались без ответа, так как связь со
Иван Степанович догадывался, что командарм находится в войсках. Правило Рыбалко — как можно чаще бывать в своих корпусах и бригадах — Конев одобрял. Оно позволяло командарму лично знать состояние войск, ход выполнения поставленной задачи и оперативно влиять на обстановку. Но сейчас эта добрая традиция Рыбалко мешала маршалу быстро реагировать на изменившиеся события. Не зная обстоятельств, повлиявших на манёвр танкистов, он был лишён возможности принять правильное решение. И снова возникали вопросы: почему Рыбалко, опытный командарм, всегда отличавшийся приверженностью к смелым действиям, дерзким ударам по флангам и тылам противника, что не раз приносило ему успех, уклонился от ранее намеченного плана и ввязался в затяжные бои за Львов? Почему изменил основному принципу применения танковых войск в наступлении? Что могло случиться?
Конев крупными шагами мерил расстояние от окна до двери в просторной комнате командного пункта, и желваки играли на скулах.
«Неужели он не понимает, в какое положение ставит командующего фронтом и в конечном счёте — Ставку, Сталина?..» Размышляя так, Конев сдерживал себя, старался рассуждать логично, последовательно — это не раз выручало его, помогая найти верное решение.
«Что могло повлиять на Рыбалко? — спрашивал себя маршал и отвечал: — Рядом большой город — основная цель боев. Как же не попытаться с ходу овладеть им? Всё это так. Разве и он, командующий фронтом, не испытывает на себе притягательной силы Львова? Почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день звонят из Генштаба с одним и тем же вопросом: «Когда будет взят город?» Но это вовсе не означает, что надо проявлять чрезмерную торопливость, ломиться напрямик, подставляя себя под удары противника. Гитлеровское командование только и мечтает о том, чтобы мы измотали себя в бесплодных лобовых атаках на оборонительной позиции города. А когда наше наступление захлебнётся, враг введёт в дело пока не тронутые основные резервы, поскольку нацеленные удары советских танковых армий потухнут на львовских укреплениях».
Думая так, Конев снял трубку и позвонил Соколовскому.
— Василий Данилович, когда у нас будет связь с Рыбалко?
— Принимаем все меры, — ответил начальник штаба.
— А как Бахметьев? Доставил ли он мой приказ Рыбалко?
— Самолёт, на котором летел Бахметьев, совершил вынужденную посадку, не дойдя до цели. Только что получил об этом сообщение.
Час от часу не легче! Вчера начальник штаба 3-й гвардейской танковой армии генерал-майор Бахметьев появился в штабе фронта как раз в тот момент, когда возникла острая необходимость срочно связаться с Рыбалко и передать ему приказ командующего фронтом: совершить глубокий обход Львова, создавая тем самым угрозу окружения гитлеровских войск, удерживающих город. Бахметьев тотчас же самолётом отправился в штаб своей армии. И вот опять неудача! Как нарочно, чтобы сорвать так хорошо начатую операцию.
— Вы понимаете, Василий Данилович, что мы ходим на острие ножа? Вынужденная посадка... Кажется, мелочь, но из подобных «мелочей», из таких вот случайностей складывается успех или провал всей операции. Хорош тот начальник штаба, который застрахован от подобных случайностей.
—
— Да, но мне нужна связь с Рыбалко. И немедленно. В столь сложной обстановке потеря управления войсками даже на один час чревата непоправимыми последствиями.
— В третью танковую направлен офицер штаба, — успокаивал Соколовский маршала. — С минуты на минуту связь будет восстановлена. Возможно, уже вручён генералу Рыбалко ваш приказ.
— Вашими бы устами да мёд пить...
Конев хорошо представлял ещё по академии, где усердно штудировал историю военного искусства, как сущие мелочи иногда вели не только к потере инициативы, но и к утрате победы. В русско-японской войне, в начале этого века, генерал Куропаткин, посчитав, что его войска выдохлись, отдал приказ об отступлении. Но такое же решение собирался принять и командующий японскими войсками. Когда же ему сообщили, что противник отходит, он вместо слова «назад» крикнул: «Вперёд!» В результате русские упустили победу...
А сейчас на него, командующего фронтом, жмут со всех сторон: «Берите скорее Львов». Конев и сам осознавал, что надо спешить. С самого начала операции он считал главной целью — как можно быстрее выбить немцев из города, а не топтаться под его стенами, ослабляя тем самым свои силы. Для атаки на Львов с востока имелось достаточно общевойсковых соединений. Танковой же армии под этим городом делать нечего. Её задача — разгромить тылы, разбить резервы гитлеровцев, расположенные севернее и западнее Львова, создать большое кольцо окружения вражеских войск.
Рассуждая так, Конев, сам того не замечая, как бы полемизировал со Сталиным: слишком уж тот торопил со взятием города. Поспешать, конечно, надо. Но при этом необходимо исходить из реальной обстановки: учитывать положение своих войск и противника, всесторонне анализировать их действия и возможности. Вот почему сейчас ему, командующему, надо прежде всего точно знать, что произошло с танковой армией. Получил ли генерал Рыбалко его последний приказ? Если получил, то каково положение танкистов сейчас?.. Не зная всего этого, невозможно принять правильное решение.
26
Наташа Круглова проснулась рано и долго вслушивалась в шорохи необыкновенно тихого летнего утра. Где-то проклецкал дрозд, лишь на минуту задержался на ветке рябины, поклевал что-то и улетел, разрезая плотный воздух острыми крыльями. На стволе старой осины устроился дятел, обстукал её чуть ли не от корня и до вершины, выискивая зазевавшихся букашек. Потом прилетела сорока-пустобреха и начала стрекотать над самым ухом. Она устроилась на вершине той самой стройной, как девушка, берёзы, что росла, вытянувшись вверх, у самой землянки, ставшей временным пристанищем для Наташи. Но она не видела сейчас ни этой красивой берёзы, ни назойливой птицы-соседки, хотя знала ещё с детства, что именно сороки любят устраиваться на самых тонких вершинах деревьев, чтобы, покачиваясь, просматривать с высоты ближайшие окрестности: нет более любопытных птиц, чем сороки-белобоки.
Наташа откинула полог медицинской палатки, и яркое июльское солнце брызнуло ей в глаза. Она инстинктивно зажмурилась и ощутила тот неизбывный прилив сил, который бывает только в молодости, когда кажется, что нет предела свершениям и нет таких препятствий, которые нельзя преодолеть. И именно сейчас, когда Наташа, пережив все муки и страдания в лагере врага, лежала с закрытыми глазами в партизанском отряде подо Львовом, наслаждаясь ощущением жизни и молодости, она вдруг почувствовала всю тяжесть пережитого. «Боже, — прошептала она, — неужели это произошло со мной?..»