Маршалы Наполеона
Шрифт:
В канун битвы при Тальяменто (16 марта 1797 г.) Бернадот обращается к гренадерам 4-й дивизии со следующими словами: «Солдаты! Всегда помните о том, что вы пришли из Самбро-Маасской армии и что на вас взирает Итальянская армия». Речи речами, но в тот момент личный пример командира — важнее всего, и Бернадот сполна использует шанс отличиться. Обнаружив брод в нижнем течении реки, Бернадот спешивается и ведет 6 тыс. своих гренадер в атаку. Адъютант Наполеона Антуан Лавалетт впоследствии вспоминал, как под ураганным огнем неприятеля с криками «Да здравствует Республика!» дивизия Бернадота форсировала Тальяменто, закрепившись на вражеском берегу реки{25}. В руки Бернадота попадает 6 пушек и 500 пленных австрийцев, но, самое главное, именно его атака обеспечивает победу. Стоило французам обрести плацдарм на левом берегу реки, как сопротивление австрийцев было сломлено и они поспешно оставили свои позиции. Командующий вынужден признать этот очевидный факт, поздравить солдат Бернадота и, как он выражается, их «гасконского генерал-майора» с победой, отметив их доблесть.
Однако на смену битвам приходят будничные занятия: марши, привалы, осады крепостей, то, что не овеяно геройством и во все времена, как правило, обходится без подвигов. Вот тут-то у Бонапарта появляется масса возможностей
В оставшиеся две с половиной недели Итальянской кампании Жан Батист уже не рвется в бой. «Уроки», данные ему командующим, не пропадают даром. Бернадот убеждается в том, что все его поступки, будь то даже удачный штурм вражеской крепости, вряд ли вызовут одобрение Бонапарта. А раз так, стоит ли игра свеч?
Правда, командующий, по крайней мере внешне, старается не выказывать своих истинных чувств в отношении Бернадота. При случае он демонстрирует даже нечто вроде признательности, назначив командира 4-й дивизии, после подписания Леобенских прелиминариев 18 апреля 1797 г., губернатором провинции Фриули. Генерал Дезе, побывавший в это время в Удине, где находился штаб дивизии Бернадота, оставил выразительный словесный портрет Жана Батиста. По его словам, он (Бернадот) был «полон огня, доблести, превосходного энтузиазма…», хотя, замечает Дезе, и «не пользовался популярностью, ибо поговаривали, что он сумасшедший»{27}.
Когда в середине августа 1797 г. Бонапарт отправляет в Париж пять захваченных у австрийцев знамен, то именно Бернадоту он поручает доставить их в столицу. В письме к Директории командующий Итальянской армией лестно именует Жана Батиста «превосходным генералом, уже стяжавшим славу на берегах Рейна и… одним из тех командиров, которые в наибольшей степени содействовали славе Итальянской армии». В конце письма Бонапарт даже называет Бернадота «одним из выдающихся защитников Республики…».
В свои 34 года Бернадот попадает в Париж впервые и вместо нескольких дней, которые должна длиться его миссия, находится в столице семь недель. Любознательный и честолюбивый гасконец с головой погружается в водоворот парижской жизни. Его видят на торжественном приеме, устроенном Директорией, в стенах Законодательного корпуса, в Люксембургском дворце[20]. У него устанавливаются неплохие личные отношения с директором Баррасом. Правда, будучи в Париже, Бернадот не забывает извещать о происшествиях в столице Бонапарта. Чуть не ежедневно из Парижа в Милан он направляет подробнейшие и любопытные донесения на имя командующего Итальянской армией. Но, разумеется, это не главное для него занятие. Главное для Бернадота — «выбить» для себя какое-либо устраивающее его, Жана Батиста, назначение или должность. Что касается должности, то таковая в Париже есть, и это — должность военного министра; что касается армейского поста, то и здесь имеется соблазнительная для Бернадота вакансия — пост командующего Рейнско-Мозельской армией, освободившийся в середине сентября после внезапной смерти генерала Гоша. Однако тогда, осенью 1797 г., честолюбивым планам Жана Батиста не суждено сбыться. Вместо поста военного министра или назначения командующим Рейнско-Мозельской армией ему предлагают взять на себя командование так называемой армией Центра (armee de Midi), со штаб-квартирой в Марселе — третьестепенная и отнюдь не завидная должность. Бернадот с гневом отвергает предложение, облекая свой отказ во вполне благопристойную форму. Для того, чтобы командовать армией Центра, «рассуждает» он, необходимо глубокое понимание человеческой натуры, твердый и в то же время склонный к компромиссам характер, коим, как простой солдат, он не обладает. Не исключено, что одной из причин, в силу которой честолюбивые замыслы Бернадота рассыпаются в прах, было тайное противодействие им со стороны Бонапарта. Так по крайней мере считает один из историков, мнению которого вполне можно доверять{28}.
В Италию Бернадот возвращается 13 октября 1797 г., причем командующий лично прибывает в Удине, чтобы встретиться со своим эмиссаром. Чуть позже губернатор Фриули получает приглашение навестить генерала Бонапарта в его царственной резиденции, замке Пассериано, построенной в свое время для венецианских дожей. О том, что произошло дальше, сохранилось занятное свидетельство начальника штаба дивизии Бернадота генерала Сарразена. Когда Бернадот прибыл в Пассериано, адъютант командующего Дюрок попросил Жана Батиста немного подождать в приемной, так как Бонапарт занят письмами в Париж и не может его немедленно принять. Бернадот возмутился: «Передайте главнокомандующему, — гневно заявил он, — что негоже держать генерала Бернадота в передней. Даже сама Исполнительная Директория в Париже никогда не подвергала его такому унижению». Услышавший гневную тираду Бернадота сквозь двери своего кабинета Бонапарт вышел к «гостю» с «ангельски-вкрадчивым» выражением лица и с плотно стиснутыми от гнева губами. Он извинился перед Бернадотом, заметив, что никогда и не помышлял затевать какие-либо церемонии с генералом, которого считает «своей правой рукой». Затем командующий пригласил Бернадота прогуляться вместе по великолепному парку, окружавшему замок. Сначала разговор зашел о Гоше, Клебере, Массена, Серюрье. Бонапарт интересовался мнением «правой руки» об этих известных французских военачальниках. Затем Наполеон неожиданно проявил «интерес» к мнению своего коллеги относительно… принципов формирования греческой фаланги и римского легиона. Не слишком сведущий в военной истории, Жан Батист был загнан этими вопросами в угол. Бонапарт, «не заметив» неловкого положения, в котором очутился Бернадот, с заинтересованным видом продолжил расспросы. Эта хорошо срежиссированная злая шутка Наполеона жестоко уязвила самолюбие «неуча» из По{29}. Зимой 1797/98 гг. губернатор Фриули, забросив прогулки верхом, засел за книги, обсуждая прочитанное со своими адъютантами.
Мысль о том, что он достоин лучшей участи, что ему по плечу «первые роли», бередит душу темпераментного и упрямого гасконца. Он не прочь возглавить Итальянскую армию; в крайнем случае — командовать дивизией в составе Английской
Напористость и амбициозность Бернадота начинают не на шутку тревожить Бонапарта. Видя в Жане Батисте своего соперника и не желая, чтобы правительство назначило его командующим Итальянской армией (впрочем, как и «определения» его дивизионным генералом в Английскую армию), Бонапарт вовсю расхвалил Директории… дипломатические способности Бернадота. Это побудило директоров направить Бернадота в Вену в качестве своего полномочного министра (посланника). Ничего необычного в этом, правда, не было. Известно, что в Мадриде к тому времени вот уже второй год послом был генерал Бернар-Никола де Периньон, весьма неплохо справлявшийся со своими дипломатическими обязанностями. Официальное назначение Бернадота на должность посланника в Вену состоялось 11 января 1798 года. Вначале Жан Батист хотел было отказаться от оказанной ему «чести». Дело в том, что при всем своеобразии характера, неутолимой жажде отличий, Бернадот отнюдь не был человеком безответственным. Он полагал и, как потом выяснилось, вполне обоснованно, что дипломатия — это совсем не его сфера деятельности. «Первое качество солдата — повиновение, — пишет Бернадот в Париж, — не дает мне права проявлять нерешительность, но я боюсь, что на поприще дипломатии меня ожидают куда большие трудности, нежели те, с которыми я сталкивался в своей военной карьере»{30}. Точно не известно, почему Бернадот в конце концов принял назначение. По мнению одного из его биографов, Бернадота соблазнила перспектива прославиться, занимая один из ответственнейших дипломатических постов, ибо «Вена была в то время полюсом, вокруг которого вращалась вся европейская политика…»{31}. Другой биограф считает, что причина была в ином: Бернадот соблазнился значительным жалованьем, положенным ему по новому рангу (144 тыс. франков), тем более, что, отправляясь в Вену, он сразу же получал половину ежегодного жалованья плюс 12 тыс. франков на дорожные расходы{32}.
Трудности, которые предвидел Бернадот, начались сразу же, как только «гасконский посол» вознамерился ехать в древнюю столицу Габсбургов. Жан Батист был настолько неискушен в дипломатии, что из Милана, где он находился в момент назначения на должность посла, прямиком направился к австрийской границе, даже не имея с собой дипломатического паспорта. Странного дипломата, естественно, остановил пограничный патруль. Разгневанный Бернадот заявил, что, если его не пропустят дальше, он расценит это как объявление войны своему отечеству. Перепуганный пограничник не посмел далее задерживать грозного посла Республики. Бернадот прибыл в Вену 8 февраля 1798 г. Как несколько напыщенно выразился по этому поводу Фредерик Массон: «Сама Революция вступила в Вену в лице Бернадота».
Франц II
Очутившись в Вене, Жан Батист обосновался в бывшем дворце князя Лихтенштейна — величественном здании XVII века, находившемся всего в нескольких сотнях метров от императорской резиденции Хофбурга. 27 февраля он вручил свои верительные грамоты канцлеру Францу Тугуту, а 2 марта был принят на аудиенции императором Францом. Как и приличествовало полномочному министру, Бернадот посетил особняки наиболее влиятельных и знатных особ, оставив там свои визитные карточки. Результат этой дипломатической акции оказался обескураживающим. К Бернадоту не явился ни один посетитель[23].
Единственным местом, где посол Республики мог, если не общаться, то хотя бы видеть представителей дипломатического корпуса и австрийских государственных деятелей, оказался дом посла союзной Франции Испании…
Томясь бездельем, Жан Батист часами разъезжает по Пратеру[24]. Узнав о том, что в Вену прибыл эрцгерцог Карл, Бернадот хочет с ним встретиться. Брат императора и один из талантливейших австрийских полководцев не отказывается от встречи, назначив послу аудиенцию на понедельник, 12 марта. Однако в последний момент он просит перенести встречу на вторник, ибо 12-го, как на грех, участвует в императорской охоте и потому не может принять Жана Батиста. Посол сначала соглашается на предложенную отсрочку, но затем, спохватившись, не задета ли в данном случае честь Республики, заявляет, что раз эрцгерцог не может принять его в понедельник, то он вообще не будет с ним встречаться. С ним не хотят знаться, его третируют, ну что же, тем хуже для тех, кто на это отваживается: Бернадот превращает французское посольство в настоящий «клуб для германских революционеров»{33}. «Пылкий миссионер» (как именует Бернадота русский посол в Вене) не забывает и о поляках, нашедших приют в столице дунайской монархии. Он произносит речи о том, что «следует восстановить Польшу»{34}, что, конечно, вызывает немалое беспокойство в Санкт-Петербурге. Бернадот ведет себя по-гасконски задиристо. Очень скоро он становится настоящей «достопримечательностью» Вены, хотя и довольно скандальной. Дело в том, что Бернадот украсил свою шляпу огромным трехцветным плюмажем, чем сильно шокировал не привыкших к подобной браваде венцев.
Эрцгерцог Карл
Директория, впрочем, сама усугубила сложность положения Бернадота, непрестанно требуя от посла, чтобы он добивался отставки барона Тугута, вел переговоры с венскими политиками не иначе как с позиции силы и ни во что не ставил отношения с Россией. Бернадот получил из Парижа приказ выставить республиканские эмблемы на здании посольства и обязать своих служащих носить республиканские кокарды везде, где им доведется бывать. Долг солдата — повиновение. Бернадот выполняет приказ и, разумеется, попадает впросак. И дело даже не только в том, что, выставляя напоказ республиканские эмблемы, он нарушил принятые в Европе дипломатические правила, не допускавшие таких «вольностей». Трехцветный флаг, водруженный в столице Империи, за несколько месяцев перед тем подписавшей унизительный для нее мир с Францией в Кампо-Формио{35}, стал осязаемым символом национального позора страны, проигравшей войну.