Маша Орлова. Тетралогия

Чурсина Мария Александровна

– Глупый вопрос. – Миф сунул руки в карманы. Она зацепилась за его локоть кукольными пальцами, наряжёнными в вязаные перчатки. Как будто опасалась, что может потеряться в серо-розовом тумане и больше никогда не найтись. – Как же ещё им меня называть? Иван Иванович?

– Нет, – хитро улыбнулась она. – Я знаю, они называют тебя Мифом, потому что ты такой. Мифический. Как будто вышел из легенды, понимаешь?

– Мифический. – Он покатал слово на языке, пробуя его приторный сок.

Туман поглощал их шаги,

глотал фасады домов и целиком съедал подворотни. В таком тумане можно было не бояться, что их увидят вместе. Миф болезненно улыбнулся, глядя, как делаются глубже и значительнее ямочки на её щеках.

– А тебя они называют Этта. Знаешь, почему? Сначала кто-то пренебрежительно кинул «эта». А они решили, это такое красивое иностранное имя. Этта. Звучит, да?

Она засмеялась, и туман сожрал её смех.

– Не приходи больше к институту, – сказал Миф, отворачиваясь. – Мало ли. Не приходи.

По трассе сновали плохо различимые машины. Мигал вдалеке переменчивый глаз светофора. Мимо проплывали призраки людей. Всё медленно, как на старой заедающей плёнке.

В голосе Этты зазвучала истеричная весенняя капель.

– Почему ты не хочешь? Раньше ты не говорил мне такого. Всё из-за неё, да? Теперь ты боишься, что она увидит нас вместе?

– Не говори глупости, – отдёрнул её Миф и запоздало понял, что резкость ничуть не поможет оправдаться. Ему захотелось оказаться дома, и чтобы Этта – в другом конце города, и чтобы отправить ей только одно сообщение. Всё равно она не рискнёт позвонить ему домой.

Она вцепилась в его рукав – острые кукольные коготки, бесцветно-блестящие. Как колючий снег под красную ветровку.

– У тебя с ней что-то было, да? Говори честно, я ведь всё равно узнаю.

– Прекрати. Что у меня могло с ней быть? Она маленькая.

– Третий курс. Ей уже девятнадцать. – Когда ситуация того требовала, Этта проявляла чудеса в познаниях математики.

– Всего девятнадцать. Всего, – поправил её Миф и аккуратно освободился из плена кукольных когтей.

– Посмотри мне в глаза! Посмотри. – Этта смотрела на него из-под накрашенных ресниц. Каблуком смешно вступила в лужу.

– Прекрати.

Она отстала на полшага, но быстро нагнала и снова вцепилась в его руку.

– Ты любишь меня?

– Конечно.

«Конечно» – это совсем не то, что «да». «Конечно» – это просто слово, которым можно отгородиться, как фанерным щитом. Миф поймал себя на том, что всё ускоряет шаг, и Этта уже не успевает за ним, уже почти бежит, каждый раз вступая тонким каблучком в лужу. Город рассыпал лужи по тротуарам, как ловушки для неверных. Не захочешь, а вступишь.

– Давай уедем отсюда, – несчастным голосом попросила она. – Ты же можешь всё бросить. Я так устала, давай просто всё бросим и уедем?

Миф усмехнулся, и расплывшиеся в тумане фонари усмехнулись ему в ответ. Город стоял

рядом и как старый друг кивал – понимающе. К нему, словно к старому другу, можно было обернуться и бросить многозначительный взгляд: «нет, ты видел такую дуру?».

– У меня работа, – сказал он привычное.

– И семья, – всхлипнула Этта. – Я всё уже слышала. Просто давай уедем, а? Плевать на всех.

– Дай мне ещё неделю, – сказал он вдруг. Тембр голоса нервно запрыгал. – Через неделю я закончу одно дело, и тогда сделаем всё, что только пожелаешь.

Этта захлебнулась в заготовленных наперёд словах. Она собиралась утонуть в жалости к себе, а утонуть не дали. Её вдруг наградили призом, которого она добивалась много лет, и от ужаса и удивления Этта с минуту ничего не могла сказать. Она молча семенила рядом, пытаясь заглянуть ему в лицо. Миф наслаждался тишиной.

– Правда? – прошептала она наконец. Насмешливо каркнула ворона.

– Чистейшая.

Очки запотели от тумана, но Миф не останавливался, чтобы их протереть.

– Всего неделя? Правда-правда-правда?

– Ну да, всего-то. Потерпишь неделю?

Они замерли на перекрёстке, где сквозь туман проступили каменные демоны у крыльца старинного дома. Облупившаяся побелка на мордах зло топорщилась. Глазами, лишёнными зрачков, демоны смотрели сквозь людей.

На этом перекрёстке они обычно расставались. Этта коснулась плеч Мифа, сползла ладонями ниже.

– Ты только не болей больше, а то знаешь, как я за тебя испугалась? Ничего ты не знаешь.

– Ещё неделю, – повторил Миф, как заведённая игрушка.

– Тогда заканчивай быстрее, а я не буду тебя тревожить. Честно. Я тебя люблю-люблю-люблю. – Двумя пальцами Этта ткнула его в уголки губ и заставила игрушечно улыбнуться.

Никто больше не открывал окна. Никто больше не выключал в институтских аудиториях свет, и здание с раннего утра до глубокого вечера светилось из тумана жёлтыми прямоугольниками окон, как будто множеством глаз.

В перерывы больше никто не выходил в коридор, как будто боялись, что остынут нагретые места. В аудитории скучал даже заметно погрустневший философ, и рубашка его была застёгнута не на те пуговицы, так что правый край воротника топорщился вверх. Замечаний ему не делали: философ он всё-таки или кто? Ему позволительно.

– Тьфу ты, кажется, я подхватила простуду. – Маша полезла в сумку за платком. – Вчера до ночи лазали по какой-то недостройке. Сыро, холодно, я промокла насквозь.

– Я больше не разговариваю с тобой про Мифа, – уныло напомнила ей Сабрина и поправила сползшую с плеча куртку. Чуть тёплые батареи не прогревали даже самые крошечные комнаты института.

– Я Ляле рассказываю.

Замершая у подоконника Ляля подняла голову от чахлой аудиторской фиалки и сделала заинтересованное лицо.