Машенька, или Что скрывают сны
Шрифт:
Жизнь в нашем городе вымирала после 5 часов вечера. В любое время года. В нем не было ничего, что вселяло бы в человека желание жить с удовольствием и весело проводить досуг, кроме алкоголя. Пара школ, пара медпунктов, один-единственный завод, пара магазинов, пара автобусов до центрального района. Зато был магазин техники и даже библиотека. С парой книг… Весело, не так ли?
Если вы читали или смотрели фильмы о Гарри Поттере, то должны помнить о дементорах – существах, которые высасывают из человека всю радость и с нею жизнь. Лучше о моем городе не сказать – он высасывал из людей радость.
Возможно, сейчас город изменился и в нем построили новые школы, училища, полезные
Я всегда знала, что моя мама мечтала уехать в столицу, и она прилагала для этого немало усилий, правда, делала это своими, понятными ей одной способами. И все же у мамы не получалось, отчего она с каждым днем черствела и теряла краски, словно изнутри себя стирала цвет и вкус к жизни.
Я задавалась мысленно вопросом: неужели так сложно уехать?
– И что мы будем там делать? – однажды я услышала ответ папы.
И через секунду, когда он это произнес, я ощутила, будто грусть обняла меня украдкой за плечи. Я не слышала вопроса, на который он дал такой ответ, но прекрасно знала, что мама регулярно поднимала вопрос переезда – таким образом я узнала ответ и на свой вопрос.
Как я стояла перед закрытой дверью кухни, где разговаривали родители, так и не решилась войти, забыла, для чего пришла, и повернула обратно в свою комнату, да так и не выходила до самого утра – разочарование от слов папы было сильным!
Дом, в котором жила наша семья, выходил окнами на лес и речку за лесом. Квартира наша располагалась на последнем, пятом этаже, и из ее окон было видно и то, и другое. Я часто рисовала этот вид, потому что он мне нравился, могла часами сидеть у окна и смотреть на лес или выходила на улицу и прогуливалась по его окраине, или уходила к речке. С собой брала тетрадь и простой карандаш, если захочется рисовать.
В ширину лес небольшой, примерно метров триста, через него проходила широкая дорога, чтобы можно было проехать на машине, а в длину километра два, не меньше. Лес словно разделял начало и конец нашего города по самой узкой его части.
Местный завод изрядно загрязнил речку, его отходы с водой от реки попадали в почву леса, и это отражалось на состоянии деревьев – многие из них высохли, на других начинала рано желтеть листва, еще в начале лета. И все равно это было одно из немногих любимых мной и другими жителями города мест для прогулок. Можно послушать, как поют птицы, или просто погулять. Влюбленные парочки искали здесь место уединения для поцелуев, а пьяницы – для распития очередной бутылки.
Ягоды в лесу не росли, росли грибы, но собирать их запрещали, даже повесили табличку, что опасно. Но я точно знаю, что их собирали, жарили и даже засаливали на зиму и никто не отравился.
Хвойный лес, где можно было собрать много хороших грибов по осени, был в 35 километрах от города. Автобус туда не ходил, можно было добраться электричкой, но до станции ехать неудобно и далеко. Поэтому и не ездил никто. Удобнее всего на машине, но она мало у кого была: у тех, кто занимал хорошую должность на заводе и мог себе позволить ее купить, или же у тех, кому она досталась от родственников. Например, купил директор завода новую машину, а старую отдал племяннику. А она сломана, ремонтировать надо, автомастерских в городе не было. Так и стояла машина у дома, ее закрывали брезентом и забывали. Можно починить да еще пользоваться – с хорошими руками можно многое
Жил у нас мужичок лет шестидесяти, на тот момент, когда я была еще ребенком, работал на заправке; так вот у него была очень старая машина – я такой и не видела никогда больше, он ее, как птицу феникс, воскрешал каждый раз, как она ломалась. За деталями ездил в Псков, там же и раздобыл какие-то схемы, по которым и чинил. Вот с ним наши местные и ездили в лес по грибы. Платили ему обычно все той же водкой и закуской – зажаренными с картошкой грибами, которые в лесу и собрали.
У этого мужичка были, как говорят, золотые руки. Родители мои с ним не общались, знали его (конечно, у нас все друг друга знали), здоровались с ним при встрече, но не более. А я иногда приходила к нему, если дождь на прогулке заставал или если воды попить захотелось, а домой не было настроения идти. Или просто искала себе компанию. Он молчуном был, всегда телевизор смотрел в своей комнатке-кассе. На улице, под окошком кассы, стояла лавочка. Я присаживалась на нее, а он через окошко со мной разговаривал или чаще смотрел телевизор, и я вместе с ним. Звал меня зайти, но я полюбила его лавочку. Мужичок рассказал мне, что сам ее сделал – из леса принес поваленные деревья да не спеша сначала доски сделал, отшлифовал, чтобы заноз не оставляли, да и сколотил лавку. Со временем доски потемнели и стали гладкими там, где чаще на них присаживались, и мне это очень нравилось. Такая уютная лавочка, так и просила присесть.
Когда мне хотелось рисовать, я взбиралась на лавку, прижималась спиной к стене, скрещивая ноги, открывала тетрадь и зарисовывала все, что в голову приходило или что видела вокруг. Простым карандашом, цветные неудобно было с собой таскать, их много, а простой один. Так и осталась у меня на всю жизнь особая любовь к рисункам простым карандашом.
Однажды нарисовала заправку и улыбающегося мужичка в окне кассы. Вышло не очень, не умела я еще хорошо рисовать, но он расплакался, поблагодарил.
Я не поняла – чего он плачет, подумала, что ему не понравилось. Спросила его об этом, он замотал головой – нравится, очень нравится! Просто я ему внучку напомнила. Сын его уехал четыре года назад с женой и ребенком в Латвию и не приезжал навестить.
– Почему вы с ним не поехали?
– Так не смог я.
А у самого в глазах печаль.
Я не стала спрашивать, почему не смог: у каждого свои причины. Но я смотрела на мужичка, как он смахивал слезу, вспоминая о семье, и подумала о маме – она тоже плачет и хочет уехать, но не хочет папа. Вспомнила папины слова, сказанные на кухне, и снова загрустила. Попрощалась с мужичком, сказав, что мне пора домой, и ушла. Расплакалась по дороге – так мне стало жалко и мужичка, и маму, и себя, но так не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы.
Нашу кухню я считала культовым местом родителей. Мне в ней разрешалось кушать и наливать чай, а выпить его можно и в комнате. Вот так – ни больше ни меньше. Все свое время родители проводили на кухне. А что? Холодильник рядом, плита, мойка, стаканы и тарелки – все в их распоряжении, к тому же на кухне был балкон, маленький, обрезанный какой-то – не на всю ширину стены, как это обычно бывает, а лишь на ее половину. Поместиться на нем мог только кто-то один, чтобы более-менее свободно стоять, а вот вдвоем уже тесно. Балкон без крыши сверху, ржавые от дождя перила и примотанный по периметру проволокой шифер, табуретка, жестяная банка из-под консервов, прикрученная к перилам, для тушения сигарет и всегда кто-то из родителей, если они дома. То покурит мама, потом папа. Если шел дождь, то родители сидели на табуретках около балкона, курили и выпивали.