Машина пространства
Шрифт:
«Это никакие не плиты. Стена – это застывшие, окаменевшие вагоны. А если так…»
Жора смотрел на проплывающие мимо опломбированные «теплушки», пытаясь разглядеть за их дощатыми бортами хоть какие-то признаки жизни. Под одним из вагонов он заметил болтающийся на крюке почерневший от копоти металлический чайник. Как и стене, поезду не было видно конца-края, вагоны тянулись нескончаемым потоком, заполняя собой все зримое пространство.
Было ясно, что поезда, как и стены, в действительности не существовало, но броситься под колеса даже воображаемого железнодорожного состава было все равно очень непросто. Вместе с тем Жора ясно понимал, что непреодолимая преграда раз за разом будет возникать перед ним, указывая на один из его глубинных страхов и требуя его преодоления. Пока он не решится на отчаянный поступок, путь дальше
«Была не была!» Шагнув вперед, Жора успел оценить всю философскую глубину этой русской присказки, загадочной, как буддийский коан, и произносимой перед совершением самых отчаянных и необъяснимых поступков. Она как бы давала понять, что все, кажущееся реально существующим, одновременно таковым не является, за исключением самих героических актов безрассудства, как бы воспаряющих над условным разделением бытия и небытия. Преодоление этого противоречия для любого нормального сознания оказывалось невозможным, именно поэтому нормальное сознание, никогда не решалось на совершение таких поступков. Но по той же причине от него всегда ускользала последняя истина, способность созерцания которой открывалась только за гранью нормальности.
Пеликанов успел подумать об этом и о многом другом. Он уже почти увидел, каким образом разрывается представившийся ему замкнутый круг. Но в этот момент услышал отчетливый хруст черепа – тупой, неприятный звук, будто внутри его головы зияла пустота. Ему показалось странным, что череп мог слышать и воспринимать хруст собственных костей (Жора именно так для себя сформулировал). В этом было что-то обнадеживающее.
Потом наступила тьма.
Тьма не имела формы. Жора не решился бы утверждать, что видит ее. Скорее, она была некой созерцаемой сущностью, трудноотличимой от его собственного внутреннего мрака. Находился ли он во мраке или мрак пребывал в нем – сказать наверняка было трудно. Возможно, пространственно он абсолютно совпадал с ним, за исключением одной-единственной точки, из которой велось наблюдение. Находясь во тьме, эта точка не принадлежала тьме, как птица не принадлежала небу, а одинокий пловец морю. Этой точкой был он сам.
Постепенно Жора начал угадывать во тьме неясную глубину, а затем и смутный бесформенный объем. Но он понимал, что это не более чем привычка ума представлять все в качестве зримого трехмерного образа. Было ясно, что тьма не выглядит никак и не имеет реального объема. Он вдруг понял, что пространство и время не являются первичными формами восприятия, а сами возникают из тьмы, восприятие которой было возможно каким-то странным образом и без них.
О том, что такое время, Пеликанов никогда особо не задумывался. В юности оно представлялось ему эфемерной рекой, текущей с неумолимо постоянной скоростью из прошлого в будущее. Позже, когда он стал старше, время казалось ему каким-то зловеще тикающим счетчиком, отсчитывающим секунды человеческой жизни. Но теперь в темноте ему вдруг стало понятно, что никакого времени в действительности не существует. Точнее, оно может возникать при определенных обстоятельствах и исключительно в связи с умственными ожиданиями будущего, когда сознание занято игрой в нескончаемую «Угадайку».
Пеликанов увидел, что, строго говоря, никакого будущего заранее, до возникновения самой игры в «Угадайку», не существовало. Будущее возникало одновременно с желанием иметь его перед собой в качестве чего-то нового, таинственного и незнаемого. Но единственной возможностью представить его подобным образом была форма мыслимого пространства, в котором пока еще ничего не происходило. Само это «пока еще не» оформлялось в качестве такового и проводилось по мысленной бухгалтерии задним числом, порождая иллюзию того, что время всегда являлось чем-то совершенно естественным и хорошо знакомым уму. Прорастая и закрепляясь в сознании, данная иллюзия порождала множество вторичных иллюзорных следствий, одним из которых была уверенность в возможности планировать и изменять будущее.
Прошлое открылось ему и вовсе в неприглядном свете. По сути, оно было чем-то вроде отходов умственной деятельности, туманным следом реактивного самолета, сжигающего в лазурной синеве неба тонны авиационного керосина. За прошлое сознание принимало даже не форму собственной памяти и не убежденность в обладании накопленным опытом. (Хотя данный опыт, конечно, выполнял важную функцию, объясняя актуальный рейтинг
Жора вспомнил известные строчки стихотворения Блока и удивился тому, насколько поэт, оказывается, был в курсе этой ложно-иллюзорной природы прошлого:
Все это было, было, было.Свершился дней круговорот.Какая ложь, какая силаТебя, прошедшее, вернет?Точнее не скажешь. Прошлое раз за разом возвращалось, воспроизводилось в сознании, желающем сокрушаться об утраченном и сожалеть об упущенных возможностях. Только порядок действий здесь был принципиально иным. Сознание не рефлексировало по поводу того, что в действительности «было, было, было», – наоборот, бывшее впервые возникало, вместе с желанием испытывать по его поводу множество противоречивых эмоций и чувств. Как только возникало желание тосковать по чему-то как по прошлому, оно незамедлительно оформлялось в то, что потом воспринималось как прошлое, притом так, что этого ловкого фокуса никто не замечал.
Мысленной верой в магическую способность объективировать минувшее заканчивалось и то самое стихотворение Блока, которое вспомнилось Жоре. Поэт с одуванчиковой шапкой волос на голове из школьной программы опять же указывал на ментальный генезис прошлого:
Но верю – не пройдет бесследноВсе, что так страстно я любил,Весь трепет этой жизни бедной,Весь этот непонятный пыл!С настоящим было все довольно очевидно. Настоящим было то длящееся мгновение, в течение которого игрок в «Угадайку» делал свою ставку на будущее, подавая заполненный формуляр в окошко букмекерской конторы «Хронос и сыновья». А поскольку он в течение всей своей жизни никогда не переставал этим заниматься, то перманентно совпадал со своим психологическим настоящим, а точнее, по сути, и был им.
Многие люди считали себя несчастными лишь потому, что их желания, как им казалось, оставались безответными, между тем как Пеликанов ясно видел, что в действительности все обстояло ровно наоборот. Просто исполнение желаний ошибочно принималось ими за выпадение результатов в «Угадайке». Но реальность глубинных желаний имела такое же отношение к игре в неясное будущее, как божественное устройство души к киоскам «Спортлото». Жора подумал, что человека, который бы разочаровался в жизни только потому, что ему плохо удавалось предсказывать погоду, сочли бы сумасшедшим. Но людей, которые строили свое отношение к счастью на основании результативности игры в «Угадайку» почему-то, напротив, причисляли к вполне нормальным представителям вида Homo sapiens.
Трагедия сознания заключалась в том, что все его желания исполнялись мгновенно и с какой-то чрезмерной избыточностью. Как если бы на голову капризного, взбалмошного ребенка обрушивалось сразу все то, о чем он даже не успевал подумать.
Сознание напоминало нищего, внезапно оказавшегося в королевском дворце на месте принца и не верящего своему счастью. Нищий не понимал, что исполнение всех его желаний – это естественный закон метафизической природы, грозящий при невоздержанности нанести непоправимый вред его физическому и умственному здоровью. Еще недавно Пеликанов усмотрел бы в этом несовершенство устройства мироздания. Очевидно, что Реальности не следовало быть такой вопиюще отзывчивой и потакать всем без исключения прихотям неразумно вожделеющих существ. Но теперь он отчетливо видел, что Реальность как таковая целиком состояла только из одного-единственного закона абсолютного исполнения желаний, и потому апеллировать к ней было абсолютно бессмысленно. Ничто не могло воспрепятствовать сознанию лепить все что угодно из собственного ограниченного неразумия, главным образом потому, что ничего, кроме него, в действительности не существовало.