Маска Атрея
Шрифт:
— Так, вообще. Ничего особенного...
Она отвела глаза, и в первый раз Дебора почувствовала уверенность, что русская не хочет говорить правду.
Александра и ее муж жили в сером и обветшалом высотном доме брежневской эпохи в добром получасе от центра города, к которому надо было идти по дорожке через рощу белых берез с серебристой сияющей корой. Они поднялись на четырнадцатый этаж в расшатанном лифте, разрисованном ядовито-зеленой краской и накрепко пропахшем мочой. Квартира оказалась бедной и маленькой, но в ней было чисто, и Александра
Василий, муж Александры, дородный мужчина без пиджака, с виду немногим старше пятидесяти, не говорил — или притворялся, что не говорит, — по-английски. Он окинул Дебору долгим оценивающим взглядом, видимо, приняв ее за заблудившуюся бескрылую птицу. Александра что-то пробормотала по-русски — со строгим выражением лица и деловым голосом. Василий несколько раз согласно фыркнул. Наконец он приветствовал Дебору чуточку теплее и вышел, насвистывая.
— В магазин, купить что-нибудь на обед, — объяснила Александра. — Вы поедите с нами.
Это, по-видимому, было приглашение, и Дебора поблагодарила, подумав также, что изгнание мужа связано не столько с необходимостью покупок, сколько с тем, что Дебора хотела обсудить.
В углу комнаты стояло пять больших картонных коробок. На каждой была наклейка, насколько поняла Дебора, с адресом квартиры.
— Вот, — Александра небрежно махнула рукой. — Открывайте.
Она ушла на кухню готовить кофе, оставив гостью одну с коробками и отчетливым впечатлением, что дочь покойного с удовольствием сожгла бы все это. Дебора открыла их и обнаружила, что они набиты старыми картонными папками и бумагами. Некоторые были педантично помечены написанными на машинке ярлыками и разложены по порядку, другие представляли собой пакеты с бумагами, исписанными беспорядочными с виду каракулями. Дебора глубоко вздохнула. Все, естественно, было на русском языке.
— Вы не могли бы помочь мне прочитать что-нибудь? — попросила она Александру, когда та вернулась, принеся поднос с кофе и печеньем.
— Бессмысленное занятие, — нахмурилась русская.
— Если бы вы просто сказали мне, что означают слова па папках...
Александра нахмурилась еще сильнее, потом фыркнула, как большое животное, и присела на корточки рядом с ближайшей коробкой.
Дебора сама не знала, чего ожидать. В конце концов, вряд ли Сергей Волошинов хранил дома официальные бумаги. И уж тем более документы не отдали бы родным, будь там действительно что-то важное. Когда Александра листала первую папку, ее лицо, всегда похожее на застывшую маску, напряглось еще больше, закрылось.
— Ничего, — сказала она. — Всякие глупости.
Насколько рассмотрела Дебора, большую часть содержимого папки составляли письма, многие на официального вида почтовой бумаге, помеченной гербом Советского Союза.
— О чем это все?
— О его... — русская поискала слово, — одержимости. Навязчивой идее.
— Засекречено? — спросила Дебора. — В смысле это секрет?
Неожиданно лицо Александры прорезала мрачная улыбка.
— Нет, — сказала она. — Мой отец работал в Управлении пограничных войск. Был солдатом и мелким чиновником, бюрократом. Работал с людьми, которые занимались секретной и опасной работой. Людьми, обладающими властью. Но он сам? Нет.
— Тогда я не понимаю. Что здесь такого, о чем вы не хотите мне говорить?
Александра встала так быстро, что Дебора вздрогнула, уверенная, что женщина намерена ее ударить. Вместо этого та пнула коробку ногой — раз, другой, перевернув ее и рассыпав содержимое, выкрикивая какие-то отрывистые фразы на русском. Ее обычно неподвижное лицо внезапно вспыхнуло гневом.
Дебора поспешно встала, бормоча извинения.
— Нет, — сказала Александра, все еще в ярости. — Не вы должны извиняться, а он.
Она снова пнула коробку, разорвав ее.
— Ваш отец? Почему?
— За это. За глупость. За... постыдную чепуху.
— Не понимаю, — повторила Дебора, взяв Александру за руки. — Пожалуйста, объясните. О чем все эти письма?
Александра медленно успокаивалась.
— Мой отец был дураком, — сказала она, и в голосе звучали боль и стыд. — Многие годы, верный солдат своей страны, он работал на старых коммунистов в Восточной Германии.
— В Магдебурге, — подсказала Дебора.
— В Магдебурге, да. Ему давали медали, награды. А потом вернули в Россию, и его... статус?
— Положение?
— Положение. Его положение понизилось. Ему больше не доверяли. Он еще пятнадцать лет работал в КГБ, но никогда уже не был... прежним. Когда он закончил... Когда вышел в отставку, он по-прежнему имел более низкий статус — положение, — чем когда жил в ГДР, в Восточной Германии.
— Что он делал? — осторожно спросила Дебора, уверенная, что она на грани чего-то важного.
— Писал вот это.
Русская зажала в кулак пачку писем и потрясла ими.
— О чем они?
Александра затихла, немного склонив голову вперед и полузакрыв глаза, словно молилась. Руки двигались сами по себе, очевидно, что-то разыскивая просто на ощупь, и вытащили из пачки один-единственный лист.
Он отличался от других — глянцевая черно-белая фотография, размеченная красными линиями, стрелками и нацарапанными буквами кириллицы. Александра, по-прежнему не открывая глаз, положила снимок на тонкий ковер — аккуратно, бережно, словно это что-то очень хрупкое или взрывоопасное, и подтолкнула по полу к Деборе.
— Что это? — спросила Дебора, подбирая бумагу и метнув взгляд на русскую, которая молча застыла, сидя на корточках. Та не ответила, и Дебора стала рассматривать фотографию.
На самом деле на ней оказались четыре снимка — один и тот же объект, сфотографированный из четырех различных позиций. Объектом был человек, лежащий на спине; глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. На двух фотографиях — серых и смазанных — тело от головы до пояса, две другие — крупный план лица, четче и контрастнее. На обеих на лбу мужчины была видна дырка, чуть-чуть в стороне от центра. Похоже на дырку от пули.