Маска Лафатера
Шрифт:
Похороны Энслина. Звон колоколов. С неба падают серые капли дождя. Хлещут, словно картечь… Нет! Все наоборот: светит солнце — это очень важно. В данном случае упора на погоду мы делать не станем.
Энслина опускают в могилу, а Лафатер произносит речь.
Пару вертевшихся на языке фраз я тут же перенес на бумагу. Несмотря ни на что, после всего, что ему пришлось пережить с Энслином, — Лафатеру приходится нелегко! Он словно идет по лезвию ножа.
Невольно я вспомнил одни похороны, на которых присутствовал пару лет назад в Берлине. Покойный — и
И вот скорбящее общество, во-первых, скорбело, а во-вторых, сгорало от любопытства, как выкрутится из этой ситуации с секретной службой оратор, произносивший надгробную речь, — ограничится ли он такими словами, как «В этой жизни был свет и была тень» или же, дабы упростить себе задачу, вообще об Иволге не заикнется, что же теперь Иволга? «Птички замолкли в саду…»
Оратор колебался очень долго. Окольными путями, незаметно и осторожно он подвел свою надгробную речь к столь трепетно ожидаемому всеми моменту — и чрезвычайно мягким, тихим голосом произнес:
— …наш Вильфрид всегда с особым вниманием прислушивался к мнению окружающих!
И все поняли, о чем речь. А в заднем ряду одна женщина даже расплакалась. Как раз в этом месте.
Глава восемнадцатая
Я опоздал на пару минут. Дверь уже была закрыта. Тихонько открыв ее, я проскользнул внутрь и стал торопливо искать себе место в одном из задних рядов, все еще пытаясь отдышаться.
Праздничная зала была переполнена. Чтобы пропустить меня к свободному месту, некоторым присутствующим пришлось встать. Тут уж ничего не попишешь.
Впереди, в первом ряду я узнал Кранебиттера. Сидел он очень прямо, держал осанку.
Он дружелюбно, но удивленно озирался, все поглядывал собравшуюся за его спиной аудиторию. Что-то тихо сказал своей жене, сидевшей с ним рядом.
Завидев меня, он радостно кивнул через плечо и хотел было подняться. Но в этот момент все разговоры в зале стихли. Заиграл студенческий квинтет. Современная камерная музыка. Фальшиво и потерянно звучали под сводами зала разрозненные ноты. Сплошные индивидуалисты. Довольно печальная мелодия.
Я откинулся на стуле и закрыл глаза.
Сначала поезд запоздал, отправился не по расписанию. Из-за этого я не успел на другой поезд. Вместо завтрака пришлось довольствоваться двумя банками пива, купленными в привокзальном киоске. Потом, в следующем поезде, я плодотворно поработал над финальной сценой (Кладбище, за оградой), она у меня пошла до странности легко, как по нотам, навевая неожиданные мысли о жизни и смерти.
И приехал бы я все-таки вовремя, не попадись мне по дороге от Центрального вокзала к высотному зданию университета плохо обозначенный участок дорожных работ. Мне пришлось развернуться, пробежать значительное расстояние пешком — на последних метрах я уже выбивался из сил, едва дышал и в ужасе поглядывал на часы.
Между тем музыка,
Грундиг поприветствовал собравшихся от имени декана и произнес краткое вступительное слово. Потом заговорил профессор Менкеберг, новый обладатель преподавательского кресла. Родом он явно был из Северной Германии. Его тема: «Просвещение и отречение — вклад профессора Кранебиттера в исследование ордена Просветителей». Все это было весьма любопытно. У меня, однако, складывалось впечатление, что Кранебиттера он знал еще хуже, чем я.
Излагая биографию героя дня, Менкеберг не забывал особо подчеркивать, что теперешний уход Кранебиттера на пенсию связан исключительно с его преклонным возрастом. Создавалось впечатление, будто сей прискорбный факт является личной заслугой Кранебиттера и стоит в одном ряду с прочими его научными достижениями.
Кранебиттер отвечал застывшей, обращенной в пространство улыбкой.
«Внук ткача — попытка». Таково было название следующего монолога. Состоял он из ряда несколько анекдотических по духу эпизодов из университетской жизни Кранебиттера — зачитывала одна из немолодых преподавательниц, с которой я тем не менее знаком не был. Родом она была из Саксонии и довольно сильно волновалась. Я вознамерился сохранять спокойствие. Пальцы мои крепко впивались в серую папку.
И снова музыка. А затем наступила моя очередь.
— Сейчас! — подобно суфлеру, подсказал мне Грундиг, внезапно появившись в боковом проходе.
Пошатываясь, я двинулся вперед. Выбрался на небольшую трибуну, чуть наклонился, повернувшись в сторону Кранебиттера. За пультом я был совсем один. Его размеры заставили меня съежиться еще больше. Но оно и лучше — так я мог хоть немного за ним спрятаться.
— Дорогой профессор Кранебиттер, дамы и господа! Сегодня мы с вами собрались здесь…
Все взоры были устремлены на меня; я просто не посмел сейчас раскрыть папку.
— Человек… — тихо произнес я, осекся, затем повторил уже громче: — Человек покидает университет, место, за несколько десятилетий ставшее его домом. А мы? Что мы, собственно, о нем знаем? Ничего! Действительно ничего. Я много прочел о вас за последние дни, уважаемый профессор Кранебиттер. Но тем не менее, кто я такой, чтобы знать хоть что-то? Кто мы такие, чтобы хоть что-то знать об этом человеке, Георге Кранебиттере? Знать его мечты, его радости и страхи, его… Хорошо, научные труды. Об этом здесь уже говорилось достаточно. Но что же еще?
Вы, профессор Кранебиттер, прощаетесь сегодня с этим университетом. И забираете с собой, так думается мне, свою тайну — вселенную мыслей и чувств. Может статься, был однажды рассвет, который вы не в силах забыть — много лет назад, на речном берегу, в пору вашей юности, или то была туманная аллея осенью, или просто случайно услышанное пение птицы. Что я знаю? Возможно, вы также с удовольствием едите бутерброды с ливерной колбасой! Вполне возможно! Не знаю. Я не знаю ничего. Да и откуда бы мне все это знать?