Маска Владигора
Шрифт:
— О нем, о нем. Только не изволь гневаться на меня, княжна. Я о внешности его хочу сказать. Понимаешь, лицо Владигора столь изуродовано ранами, что трудно сказать, на кого он сейчас похож. Сердце у него болит из-за того, что ты в нем родного брата не признаешь, вот и надел личину он. Ах, страшные раны те, ужасные!
Сердце Любавы забилось так сильно, что показалось ей — сейчас лишится она чувств, падет на плиты пола. Силы все собрала в кулак, сказала:
— Хочу… на лицо его… взглянуть!
—
Долго еще ходила Любава по переходам дворца. Страшно было идти к Владигору — боялась причинить боль и ему, и себе. «Может, — думала, — и не надо колупать болячки, а то больно будет, ой как больно! Ну живет себе в личине, да и пусть живет. Что мне в том? Я ему не мать, не отец, приказать не смею. Доказал уж он, что не самозванец. Не надо смотреть, не надо!»
Но доводы рассудка разбивались вдребезги, едва наваливалась на них глыба, название которой женское любопытство. Любаве интересно было знать, что же случилось с лицом брата, что за раны такие необыкновенные получил он в бою, зачем скрывает их далее от своей сестры. Наконец она решилась.
В горнице своей взяла свечу, зажгла от факела, прикрыла сверху чашей. Так и пошла по переходам дворца к двери, что в спальню вела Владигора. Толкнула тихонько дверь — не заперта, по полу, устланному мягкими шкурами, тихо двинулась туда, где стояла кровать, боясь, что найдет брата с маской на лице.
Ровное, сильное, но спокойное дыхание свидетельствовало о том, что Владигор спит. Сердце Любавы колотилось так, что казалось — оно своим стуком разбудит спящего. Любава подошла совсем близко, можно было уже и чашу со свечи снять…
Сняла. Взглянула и не закричала, не забилась в рыданиях. Только так затряслись у нее руки, что чашу глиняную выронила… Упала на пол чаша и со звоном разбилась вдребезги.
— Кто здесь?! — проснулся Владигор, руку сразу протянул к изголовью, где Светозоров меч висел, сестру увидел, белое ее лицо в свете дрожащего пламени свечи. Рука уже не к мечу поспешила, а к маске, лежащей на скамье, рядом с постелью, хотел поскорее лицо прикрыть, но понял — поздно.
— Кто ты? — едва шевельнулись губы помертвевшей от ужаса Любавы.
Владигор, с трудом пересилив желание броситься на грудь Любавы, чтобы выплакать свое горе, надел личину и сказал холодно, отчужденно:
— Вот, потрудился чародей какой-то над братом твоим. — А потом уже гораздо мягче: — Не послушал тебя, Любавушка, туда поехал, где, как теперь понимаю, только и ждали моего приезда, чтоб испоганить меня. Ну… и испоганили.
Любава, не глядя на Владигора, задумчиво проговорила:
— Потеряла я брата, а народ синегорский — князя…
— Да что ты говоришь такое! Как — потеряли? — вскричал Владигор, приподнимаясь на постели.
—
Сказала так и, свечку рукою затушив, быстро к выходу пошла.
На следующий день к княжескому дворцу со всех сторон Ладора и даже из слобод стали стекаться люди. Купцы, ремесленники, водоносы, хлебопеки, бортники, голытьба ладорская, — шли они по улице угрюмой, молчаливой толпой, и тем, кто высовывался из окон, объясняли в двух словах цель своего похода, после чего любопытствующие немедленно к ним присоединялись.
Вот пришли. Застучали в ворота двое выбранных, богатый купчик и ремесленник-оружейник.
— Чего вам? — вопрошали стражники из-за ворот.
— Отворяйте, к Любаве-правительнице пройти хотим! Разговор к ней есть! — голосом густым и важным говорил купец.
— Открывайте! — вторил тонким дискантом ремесленник. — Не то силой ворота отворим — нас тут тьма-тьмущая! А по какому делу к ней пришли, токмо ей одной и скажем. Но пусть всех на двор впустит, всех! Дело ладорское решать будем!
Стражники отвечали так:
— Какая такая тебе правительница Любава?! Не знаешь разве, что князь Владигор вернулся в город?
— Знаем, знаем! — басил купец. — Токмо нам твоего борейского выродка не надобно — подавай Любаву! Пусть впускает!
Через некоторое время заскрежетали засовы, ворота отворились, толпа ввалилась во двор, причем не обошлось без поломанных в давке ребер.
— Любаву нам! Любаву! — неслось из толпы, вставшей напротив парадного княжеского крыльца.
— Правительницу нам давай!
— Слово ей молвить хотим!
— А выродка борейского нам не надобно!
Любава вышла на крыльцо, величавая и важная, окинула собравшихся строгим взором. Опираясь руками на перила, помолчала, потом спросила грозно:
— Это кто же здесь длинный да ядовитый такой язык имеет, который смеет брата моего родного борейским выродком называть? Ты, Брон-купец? Или ты, Засядко-оружейник? Признавайтесь!
Брон низко поклонился Любаве, но ответил прямо и смело:
— Я про выродка слово молвил, но виноватить себя не собираюсь, Любава, потому что не брата твоего, Владигора, позорным именем назвал, а борейского ставленника, коего за брата твоего выдают. Где же это видано, чтобы князь, из дальних земель воротясь, в личине перед своим народом являлся, внешность свою скрывал? Да знаем доподлинно мы, что никаких ран на лице его нет, но представляет оно собой богомерзкую, чудовищную харю. Где ж тут лицо Владигора, красавца писаного, на которого мы молиться готовы были, как на изваяние Перуна?