Масоны
Шрифт:
– Что же, этот управляющий красив собой?
– спросил Егор Егорыч.
– Ничего нет особенного; малый еще не старый, видный из себя, рыжеватый, глаза у него совсем желтые, как у волка, но умный, должно быть, и бойкий, только манер благородных не имеет, как он там ни задает форсу и ни важничает.
– Но чем же, однако, он пленил Катерину Петровну?
– отнесся Егор Егорыч как бы больше к Сусанне Николаевне.
Та отвечала ему только грустною улыбкой.
– Про это рассказывают...
– начал было Аггей Никитич несколько таинственно, но тут же и позамялся. Впрочем, припомнив, как в подобном
– Все, и непременно откровенно!
– пробормотал Егор Егорыч.
– Рассказывают, - продолжал Аггей Никитич, - что он был приближенный Катерины Петровны и что не она ревновала вашего племянника, а он, и из этого пошли у них все неудовольствия.
– Не может быть!
– отвергнула Сусанна Николаевна.
– Очень это возможно!
– возразил ей Егор Егорыч.
– А как имя и отчество господина Тулузова?
– вмешался вдруг в разговор Сверстов.
– Имя-с?.. Позвольте: Василий... или как его?.. Но вот что лучше: со мной билет пригласительный на свадьбу!..
Проговорив это, Аггей Никитич вынул и подал доктору раздушенный и разукрашенный виньетками свадебный билет Тулузова, начало которого Сверстов прочел вполголоса:
– "Василий Иванович Тулузов и Екатерина"... Гмм!
– заключил он, как бы нечто соображая, а потом обратился к жене своей:
– Gnadige Frau, помнишь ты этого мальчика, которого тогда убили, то я написал письмо к Егору Егорычу?
– Помню!
– А как его звали?
– Васенькой.
– И ты этого не перевираешь?
– Нисколько, потому что он ребенком еще ходил к нам и приносил зелень от отца, - отвечала с уверенностью и точностью gnadige Frau, хоть и занята была размышлением о весьма важном ходе пешкою.
– Гмм!
– снова произнес как бы больше сам с собою Сверстов.
На это восклицание его, а равно и на какое-то лукавое выражение в лице, что было совершенно несвойственно Сверстову, Егор Егорыч невольно обратил внимание.
– Что вас тут так интересует?
– сказал он.
– Так, одно странное совпадение!..
– отвечал, видимо, не договорив всего, Сверстов.
– А не знаете ли вы, из какого собственно звания господин Тулузов: попович ли он, дворянин ли, чиновник ли?
– добавил он, обращаясь к Аггею Никитичу.
– Говорят, вначале был мещанин, - объяснил тот, - потом стал учителем, служил после того в земском суде, где получил первый чин, и затем сделал пожертвование на улучшение гимназии ни много, ни мало, как в тридцать тысяч рублей; ему за это Владимира прицепили, и теперь он поэтому дворянин!
– О, проходимец, должно быть, великий!
– воскликнул Егор Егорыч.
– Должно быть!
– повторил и Аггей Никитич.
– Но, говорят, он дальше того лезет и предлагает устроить при гимназии пансион для дворянских детей и просит только, чтобы его выбрали в попечители.
– Ну, это он шалит!
– подхватил с азартом Егор Егорыч.
– Я нарочно поеду для этого на баллотировку, и мы его с позором черняками закатаем! Скорее верблюд пролезет в игольное ухо, чем он попадет в попечители!
– Вам все тамошние чиновники будут за это благодарны, - продолжал Аггей Никитич, совершенно неспособный от себя что-либо выдумывать,
– Между прочим, мне тутошний исправник, старичок почтенный, ополченец двенадцатого года (замечаю здесь для читателя, - тот самый ополченец, которого он встретил на балу у Петра Григорьича), исправник этот рассказывал: "Я, говорит, теперь, по слабости моего здоровья, оставляю службу... Мне все равно, но обидно: сколько лет я прослужил дворянству и, по пословице, репы пареной не выслужил, а тут неизвестного человека возведут в должность попечителя, и он прямо очутится в белоштанниках".
– Это еще буки!.. Пусть он лучше побережет свои черные штаны, а белых мы ему не дадим!
– говорил гневным и решительным голосом Егор Егорыч.
Сверстов, внимательно слушавший весь этот разговор, тряхнул на этом месте головою и спросил:
– А не известно ли вам, откуда по месту своего рождения этот будущий белоштанник?
– Нет-с, не знаю и слышал только, что здесь у него нет ни роду, ни племени.
Доктору, кажется, досадно было, что Аггей Никитич не знает этого, и, как бы желая поразобраться с своими собственными мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с собою отрывистые слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей:
– Мне нужно с тобой переговорить.
– Хорошо, - отвечала gnadige Frau и, распростившись окончательно с своим партнером, подошла к мужу; он взял ее за руку и, поместившись рядом с нею на самых отдаленных от гостиной стульях, вступил с нею в тихий разговор.
– Ты слышала, что этот барин, Зверев, рассказывал про Ченцову, племянницу Егора Егорыча?
– спросил он.
– Слышала, она вышла замуж!
– проговорила gnadige Frau.
– Это, черт ее дери, пускай бы выходила, но тут другая штука, - за кого именно она вышла?
– За управляющего своего!
– И то бы ничего, хоть бы за конюха!
– восклицал Сверстов.
– Но она вышла за Василия Иваныча Тулузова!
– За Тулузова?
– повторила gnadige Frau.
– Это такая фамилия у теперешнего ее мужа?
– Такая!
– отвечал с злобой в голосе Сверстов.
Gnadige Frau не совсем, впрочем, понимала, что именно хочет сказать доктор и к чему он клонит разговор.
– Ты поэтому и раскуси, в чем тут загвоздка!
– дополнил он ей.
Gnadige Frau соображала. Она далеко стала не столь проницательна, как была прежде.
– Я ничего не могу тут раскусить; полагаю только, что Катерина Петровна вышла не за того Василия Иваныча Тулузова, которого мы знали, потому что он давно убит.
– Да-с, но паспорт его не убит и существует, и которого, однако, при освидетельствовании трупа, так же, как и денег, не нашли... Неужели же тебе и теперь не ясно?
Но для gnadige Frau теперь уже все было ясно, и она, только по своей рассудительности, хотела мужу сделать еще несколько вопросов.
– Стало быть, ты думаешь, что здешний Тулузов - убийца мальчика Тулузова?
– произнесла неторопливо и все еще сомневающимся тоном gnadige Frau.