Масоны
Шрифт:
– К сожалению, весьма далеко!.. В Красных казармах!.. Аггея Никитича очень тревожит, что вам беспокойно будет ехать такую даль.
– Нисколько, нисколько!.. Буду у него сегодня же в шесть часов вечера.
– И я буду у него в то же время!
– сказала с удовольствием, но не без маленького смущения Миропа Дмитриевна.
– И прекрасно-с, поэтому au revoir! [161]– проговорил Егор Егорыч.
Миропа Дмитриевна затем поднялась с своего места, сделала глубокий реверанс Егору Егорычу и удалилась.
161
до
Егор Егорыч после того отправился к Рыжовым, которых застал сидящими в своей душной квартире с неотворенными даже окнами.
– Что это, как вы заперлись совсем!
– произнес Егор Егорыч, войдя к ним.
– Ах, я и забыла совсем об этом!
– проговорила Сусанна.
– А мамаше, я думаю, вредно даже сидеть в такой жаре!
– присовокупила она и поспешила отворить окно, около которого сидела адмиральша.
Та бессмысленно взглянула на дочь, как бы не понимая, зачем она это делает, а потом обратилась к Егору Егорычу и сказала плохо служащим языком:
– Му-за пишет!
– Мамаша говорит, что мы сегодня получили письмо от Музы!
– добавила после нее Сусанна.
– Она здорова?
– спросил Егор Егорыч.
– Кажется, что здорова, и только нетерпеливо ждет нас!
– отвечала Сусанна.
Егор Егорыч потер, по обыкновению, себе лоб.
– Когда ж вы думаете ехать?
– сказал он.
– Я не знаю, как мамаша?
– произнесла, потупляя глаза, Сусанна.
– Что мамаша?.. Мамаша почти ребенок, - в ней все убито!
– бормотал полушепотом Егор Егорыч, воспользовавшись тем, что старушка отвернулась и по-прежнему совершенно бессмысленно смотрела куда-то вдаль.
– Вам надобно уезжать отсюда скорее и ехать со мной в Кузьмищево! продолжал бормотать полушепотом Егор Егорыч; но, видя, что Сусанна все-таки затрудняется дать ему положительный ответ, он обратился к адмиральше:
– Юлия Матвеевна, вы на этой же неделе должны уехать со мной в мое Кузьмищево, которое вы, помните, всегда так любили.
– А как же Сусанна?
– спросила адмиральша.
– Я, мамаша, тоже с вами поеду!
– отозвалась Сусанна.
– А Муза?
– спросила адмиральша.
– За Музой мы заедем и возьмем ее с собой!
– стал ей толковать Егор Егорыч.
– Доктор, который живет у меня в Кузьмищеве, пишет, что послал сюда мою карету, и мы все спокойно в ней доедем.
При этом старуха как-то вдруг на что-то такое упорно уставила глаза.
– А Людмила так тут и останется!
– проговорила она и громко-громко зарыдала.
Сусанна бросилась к ней, сжала ее в своих объятиях и уговаривала:
– Мамаша, успокойтесь!
– Людмила уже не здесь, не тут, а в лоне бога!
– сказал почти строго Егор Егорыч, у которого у самого однако текли слезы по щекам.
Та мгновенно перестала рыдать.
– Ну, вината, вината, - проговорила она, будучи не в состоянии выговорить слово: виновата.
– Мы так поэтому и распорядимся!
– отнесся Егор Егорыч к Сусанне.
– Так, хорошо, -
– А я сейчас еду к Звереву, который, говорят, был очень болен и простудился на похоронах Людмилы Николаевны.
– Непременно тут!
– подтвердила Сусанна.
– Он добрейший и отличнейший, должно быть, человек!
– Отличный! Это видно по всему, - согласился Егор Егорыч и полетел в Красные казармы.
В убранстве небольшой казарменной квартирки Аггея Никитича единственными украшениями были несколько гравюр и картин, изображающих чрезвычайно хорошеньких собою женщин, и на изображения эти Аггей Никитич иногда целые дни проглядывал, куря трубку и предаваясь мечтаниям. В настоящее время он был хоть еще и слаб, но сидел на диване, одетый по тогдашней домашней офицерской моде, занесенной с Кавказа, в демикотонный простеганный архалук, в широкие, тонкого верблюжьего сукна, шальвары и туфли. Когда Егор Егорыч вошел, Миропа Дмитриевна была уже у Зверева.
Поздоровавшись почти дружески с хозяином, Егор Егорыч раскланялся также с заметной аттенцией [61] и с m-me Зудченкою.
– Благодарю вас, что вы не отказались посетить меня... Я всю жизнь буду это помнить!
– говорил между тем ему с чувством Аггей Никитич.
Егор Егорыч плюхнул на кресло.
– Прихворнули немножко?..
– сказал он, стараясь не подать виду, что он был поражен тем, до какой степени Аггей Никитич изменился и постарел.
– Очень даже прихворнул, - отвечал тот.
– Около недели думал, что жив не останусь, и ужасно этого испугался, потому что мне пришла вдруг в голову мысль: а что, если я оживу в могиле?!. Понимаете, здоровяк этакий, пожалуй, не умрешь сразу-то... И что со мной было, передать вам не могу: во всем теле сделалась дрожь, волосы поднялись дыбом. Я рассказал об этом страхе доктору. Тот начал меня успокоивать: "Если, говорит, хотите, я вас вскрою". "Сделайте, говорю, милость, живот мне располосуйте и череп распилите".
– Что это, Аггей Никитич, какие вы ужасы про себя говорите! остановила было его Миропа Дмитриевна.
– Ужас побольше был бы, когда в могиле-то очнулся бы, - возразил ей тот и продолжал, обращаясь к Егору Егорычу, - после того я стал думать об душе и об будущей жизни... Тут тоже заскребли у меня кошки на сердце.
– Об этом нельзя думать, для этого нужна вера, - перебил Аггея Никитича Егор Егорыч.
– Во что вера?
– спросил мрачным голосом Зверев.
– В то, что сказано в евангелии.
– Стало быть, будут и страшный суд, и рай, и ад?
– Будут!.. Об этом не следует ни себя, ни других спрашивать, а надобно верить в это!..
– бормотал Егор Егорыч.
– А как это сделать?.. Я должен сознаться, что я - и особенно прежде был почти человек неверующий.
– Не может быть!..
– воскликнул Егор Егорыч.
– Таких людей нет в целом мире ни одного.
– А Вольтер?
– возразил наивно Аггей Никитич.
– Нет, он верил и верил очень сильно в своего только бога - в Разум, и ошибся в одном, что это не бог, принимая самое близкое, конечное за отдаленное и всеобъемлющее.