Массаж лезвием меча
Шрифт:
Но Перуанец разочарованно покачал головой:
– Кто это станет читать? Сама подумай, что сейчас спросом пользуется? Ты же торгуешь книжками, должна знать. Людям нужны крутые герои, чтоб дух захватывало, когда читаешь, чтоб страсти всякие были или там ужасы. А про какого-то пацана… Кому это интересно?
– Постой, постой, – не выдержала я. – У меня от тебя голова кругом! Ты что, собрался прочитать мне лекцию о значении литературы?
Он хотел было что-то ответить, но тут на пороге возникла тетя Надя Сыркина и принялась душить Пису в объятьях. Обычно она заходила за дешевыми детскими раскрасками, когда привозили
– Не придешь в семь, все тополя спалю! – сдавленно проорал напоследок Писа, поразив меня возможностями человеческой памяти.
– Писа! – крикнула я, перегнувшись через прилавок. – Если тот парень еще здесь, позови его! Скажи, что мне очень интересно.
– Какой парень? – Он уцепился за косяк, сдерживая мощное поступательное движение тети Нади.
– Который был здесь, когда ты пришел. Светловолосый, невысокий.
– А разве тут кто-то был? Я никого не видел.
– Уверяю тебя, что был!
– Да я бы точно заметил! Лидуся, его не было.
– Как это не было? Мне что – померещилось?
Но никто не ответил. Присмиревший магазинчик казался просторнее и светлее, но я знала, что сейчас опять кто-нибудь ворвется, разобьет хлопком двери солнечную тишину этого утра.
Никто из соседей не воспринимал мой магазин, как священный приют книги. Для них я была девочкой, выросшей в том же дворе, а это место чем-то вроде посудной лавки, в которой купить нечего, но посудачить в тепле приятно. А мне это даже нравилось! По крайней мере, обо мне не забывали… В те времена, когда за работу было принято платить, многие заглядывали сюда с получки и покупали, если не книгу, то хотя бы открытку, полагая, что порадуют меня этим. И это в самом деле было приятно.
Когда я закончила раскладывать книги и придирчиво оглядела свои владения, у меня вдруг ёкнуло сердце. То ли ветер качнул тополя, то ли солнце прикрылось ажурною тучкой, но мне почудилось, что у стеллажа с детской литературой все еще ждет моей помощи светловолосый нездешний пасечник…
Глава 4
Это был самый длинный день. И самый странный. Он был соткан из струн, тянувшихся от дверной ручки к моему сердцу. Стоило кому-нибудь толкнуть дверь в магазин, как холодный метал вонзался в меня, высекая тревожное стаккато.
– Да что с тобой сегодня? – Не выдержала Мария Геннадьевна и сочувственно сморщила вылепленное из сырого теста лицо.
Заведующая любила меня, потому что я была некрасива и не глупа. Меня можно было безбоязненно пригласить домой на вечернюю чашку чая, не пряча пышноволосого мужа, архитектора и гуляку. Мое присутствие поднимало ее авторитет в его подслеповатых глазах с хронически красными веками, ведь я была способна поддержать разговор о стиле ампир и знала, кто такой Монферран. Но при это все же оставалась только продавщицей, ее подчиненной.
Марии Геннадьевне было под пятьдесят. Судя по ее рассказам, она с рождения была крайне неуверенным в себе человеком, и даже ходить начала чуть ли не на год позднее других детей. В школе ей хорошо удавались письменные работы, устные же ответы она до сих пор вспоминала, как изощренные пытки учительской инквизиции. Не осмелившись поступить в институт, Маша отправилась в торговый техникум,
Но карьера продавца началась для нее с трагедии: ее угораздило устроиться на работу в маленький магазинчик с большой растратой, которая неминуемо должна была раскрыться. Там обслуживались инвалиды и ветераны войны, поэтому провороваться было на чем. Молоденькая Маша с ее испуганными, бегающими глазками и вечными ошибками в подсчетах, как нельзя лучше подходила на заклание. Через три месяца она оказалась в тюрьме, при этом никого даже не удивила оперативность, с какой эта девочка успела ограбить государство на столь крупную сумму.
Отсидев три года, Маша не вернулась в торговлю, а с помощью той же тетки устроилась секретаршей в строительный трест. Писала она всегда грамотно и любила читать, правда, как сама признавалась, лет до восемнадцати предпочитала сказки.
Однажды на робкую секретаршу обратил внимание начинающий архитектор Егоров. Природное чутье помогло ему безошибочно угадать в Марии надежный, несмотря на кажущуюся зыбкость, фундамент для собственного неудержимого роста. В те годы нашим магазинчиком заведовала мать Егорова, которую старики Тополиного переулка до сих пор вспоминали с прерывистым вздохом. Умудренную торговым опытом женщину не смутила Машина судимость, ей было известно, как обстряпываются такие дела. Без малейших колебаний она забрала невестку к себе и, через несколько лет уйдя на покой, оставила магазин на нее. Тополиный переулок провожал Людмилу Петровну чуть ли не со слезами. Я запомнила ее удивительно живой и приветливой женщиной, тогда в торговле такие были наперечет. Один из наших покупателей и сейчас не забывал справляться о ее здоровье.
Этот старичок заходил к нам почти каждый день, но я знала, что приходит он не за книгами. Ностальгия по молодости протекала у него в острой форме. Его зачаровывала сама атмосфера нашего магазина, где пахло пыльными страницами букинистического отдела, и полки хранили отметины его собственных пожелтевших ногтей, когда, увлекшись мыслями о зеленоглазой заведующей, он принимался ковырять лакированную поверхность. Это было трогательно, и вместе с тем вызывало досаду: никто из сегодняшних покупателей не придет через тридцать лет, чтобы вспомнить, как я грациозно перетаскивала пачки книг и ловко отсчитывала сдачу.
Сегодня старичок пожаловал с самого утра и с порога проворчал, что его чуть не сшиб мусоровоз.
– Такой здоровенный, – пояснил он брезгливо, – с железной лапищей, чтобы цеплять баки. Такая гадость! Он всегда просыпает половину мусора на землю. Раньше как было? Приезжала машина, давала гудок, и все жители выносили свои ведра. Мусор аккуратненько ссыпали прямо в кузов, а шофер стоял рядом и следил, чтобы никто не просыпал мимо. А в случае необходимости подталкивал кучу большой лопатой. Вот как было.
– Прогресс неумолим, – сказала я и поспешила улыбнуться, чтобы Василий Матвеевич не принял это замечание, как личное оскорбление.
– Какой это прогресс, если от него одна грязь и неудобства?!
– Но есть и преимущества. Теперь необязательно всем одновременно выстраиваться с мусорными ведрами, каждый выбрасывает отходы, когда это удобно ему.
– Вот—вот, – ухватился он, – нас лишили еще одного повода для общения. Главный итог цивилизации – одиночество.
– Одиночество?