Мастер дороги
Шрифт:
— Ты чего копаешься, Турухтун? Чайник уже закипел. Иди, давай… Эй, ты в порядке?
Сашка оторвался от окна и рассеянно кивнул:
— В порядке…
Они попили чаю и двинули к Лебедю.
Ножик Сашка вынул и запрятал в самом дальнем углу нижнего ящика стола. Дверь запер на все замки.
Когда проходили мимо арки во двор — не выдержал, глянул.
На детской площадке никого не было.
«…не приходя в сознание, на семьдесят шестом году жизни…»
В школу он вернулся в понедельник. Прибежал вовремя, со звонком. Сел рядом с Лебедем и осторожно привязал к крючку сбоку парты медную цепочку.
Проходили сферу и ее свойства. Сашка начертил в конспекте циркулем окружность, обозначил пунктиром ось, нарисовал дуги. На дедов шар старался не смотреть и к шепоткам за спиной не прислушиваться.
Шар на сферу в конспекте был совсем не похож. Чуть вытянутый, размером с футбольный шлем или солдатскую каску; цвета вишневого сиропа, щедро разбавленного водой.
Папа сказал: зато с hi-float– покрытием, от преждевременного сдувания. И повышенная чувствительность к магнитному полю, в случае чего — девяностопятипроцентная вероятность, что мимо проводов-душеловов не пролетит. Мама на это устало улыбнулась и попросила Сашку, чтобы говорил с дедушкой как можно чаще.
Сашка пообещал.
Отцу — потом, когда мама ушла спать, — Сашка пообещал учиться лучше прежнего, лучше всех в классе.
Дедовы операции очень дорого стоили, а еще дороже — те полторы недели, когда его не отключали от аппаратов. Могли бы и дольше не отключать, но доктор сказал: нет смысла, — сказал: лучше уже никогда не будет, в последние дни даже наметилось ухудшение.
Мама всю ночь проплакала, а потом согласилась.
Отец залез в долги, чтобы оплатить деду шар и приличное место в душнице. И теперь у Сашки было два выхода: учиться на одни десятки или вылететь из школы в государственный лицей, сильно поплоше этого и на другом конце города.
Шара он стыдился. С тех пор как родители забрали шар из аниматория, Сашка ни разу с ним не говорил.
Не знал о чем. Не знал как.
Заперся в комнате — теперь принадлежавшей только ему одному — и сказал своим, что готовит уроки. Правда: готовил. За полторы недели слишком многое пропустил.
Шар висел над дедовым столом и едва заметно покачивался. К вечеру первого дня Сашка не выдержал, осторожно взял его в руки и прижался ухом к упругому боку.
Внутри было тихо. Если бы не подвешенный у основания жетон из нержавейки — ни за что не отличил бы от обычного гелевого шарика.
Но с жетоном, с медной цепочкой, со слишком нарочитым узором нано-проволоки, вживленной в ткань, шар выглядел именно тем, чем был: дешевым, безвкусным, жалким.
Сашка говорил себе и Лебедю, что злится из-за деда: тот был достоин большего. Поэт и все такое.
Лебедь молча кивал. Сочувствовал.
На переменке Сашка не знал, куда себя деть. Шар казался обузой, ходить с ним было неудобно, он ощутимо
Сам Курдин уже ходил без шарика. Как подозревал Сашка, не в последнюю очередь из-за него и Лебедя; но кажется, Курдин даже был рад избавлению. Наигрался, зло думал Сашка.
Когда они возвращались с Лебедем после большой перемены, Курдин с Вадей и Бобырко стояли возле лестницы и о чем-то приглушенно переговаривались. Сашка на миг запнулся, но потом выровнял шаг и пошел прямо на них, глядя Курдину в глаза. Тот, наверное, что-то такое прочел в выражении Сашкиного лица; замолчал и уступил дорогу.
И ни слова не сказал вслед.
На физике Сашка тянул руку, и на биологии, и на истории. Лебедь завистливо хмыкал. Две восьмерки и десятка; чуть лучше, чем обычно. Но радости Сашка не испытывал… ни радости, ни гордости. Только усталость, горечь и пустоту.
Вернувшись домой, он достал из кармана сложенную вчетверо заметку, развернул и в который раз перечитал. Заметку писал Антон Григорьич. В общем, получилось тепло и душевно.
Сашка представил, как отреагировал бы на нее дед. Наверняка метал бы молнии, позвонил бы Антон Григорьичу и, не стесняясь в выражениях, сообщил все, что думает по поводу «человека непростой судьбы», «борца за гуманизм, не имеющий границ, прописки и национальности», по поводу «сложных внутренних противоречий, которые отразились в его поэзии последних лет».
Он посмотрел на шар, привязанный над дедовым столом. Тот покачивался, словно водяной цветок, какая-нибудь диковинная актиния в плавном, невидимом потоке.
Поднявшись, Сашка встал перед шаром и начал негромко читать заметку. Голос звучал глупо. Это и вправду глупо: читать в пустой комнате заметку, как будто шар мог услышать и ответить.
Даже если бы дед был там, в нем, — он ведь не ответил бы, это не в его характере.
Сел делать уроки. Пытался. Вместо этого думал о всякой чепухе. Вот физика — идеальный газ, рэтбоуновское движение частиц… Сашка представил себе, что душа в шаре подобна газу: она должна равномерно давить на стенки. И быть намного легче воздуха, чтобы шар тянуло кверху.
Потом газ-душа с годами просачивается вовне, давление на стенки шара уменьшается, и происходит то, к чему все давно привыкли. Шары постепенно сдуваются, выдыхаются, «концентрация души» падает, и расслышать ее с каждым годом становится все сложнее.
Но не значит ли это, что душа «делима»? Или она похожа на пальто, которое затирается до дыр, теряет вес, цвет, плотность?..
Он хотел спросить об этом отца, но передумал. Родители вернулись усталые, у отца на работе трагедия: в соседнем районе маршрутка потеряла управление и врезалась в школьный автобус.