Мастер дороги
Шрифт:
— Уверена?
— Все эти годы он не вмешивался.
— Но мы же с тобой знаем, что хотел. А сейчас, когда… Ты ведь слышала, что он говорил.
— Он говорит это не первый раз. Пусть говорит. Они его там не воспринимают всерьез.
— Наши или?..
— И те и те. Пусть говорит. Это он себя накручивает, ему тогда лучше пишется.
«Ну да, — мрачно подумал Сашка, — ему лучше, а другим страдать».
Дед нацепил очки, устроился у себя за столом и погасил верхний свет. Абажур с фениксами придвинул поближе, разложил тетрадки, какие-то пожелтевшие листы, блокноты.
Семечки и стихи — это у него было неразделимо, как вдох и выдох. Сашка совсем мелким думал, что все поэты так писали: и Святослав Долинский, и Анатоль Пуассэ, и даже великий Ричард Олдсмит, — в одной руке перо, другая бросает в рот семечки.
— Санька, подойди-ка, — проронил дед, не оборачиваясь.
Сашка подошел.
Дед взглянул на него поверх очков. Очки на деде смотрелись нелепо, как вязаная шапочка на слоне.
— Вот что, я сегодня вспылил. День скверный. Скверный… да. Ты тут ни при чем, и игрушки твои… — Он махнул рукой, как будто и говорить было не о чем. — Не в игрушках дело. Ты этого пока не понимаешь… когда-нибудь, может, поймешь.
Сашка тихонько вздохнул: началось.
— Ты не вздыхай, не вздыхай! — добродушно прорычал дед. — Ишь, вздыхатель нашелся! Ну что, мир?
— Мир, — сказал Сашка.
— То-то! На вот, — дед протянул на распахнутой ладони свой перочинный ножик. — Чтоб удобней было подставки зачищать.
Сашка сперва не понял. Дед этот ножик привез с собой, когда бежал с полуострова. Он все потерял: дом, первую жену, друзей. Если бы его поймали, расстреляли бы как террориста — или «свои», или миротворцы. И вот он как-то ухитрился выжить, уцелел вопреки всему и миновал Стену с полупустым рюкзаком за плечами, в котором лежали только пластиковая бутылка с рукописями да этот нож.
Нож знатный: корпус с резными накладками из слоновой кости, несколько лезвий, миниатюрные ножницы, отвертка… Сашке дед давал его подержать, если был в хорошем настроении. То есть редко.
— Бери, — сказал дед. — Дарю. На черта он мне, старому хрычу?
Сашка сглотнул комок в горле и, не найдя нужных слов, просто обнял деда. Тот аж крякнул от неожиданности.
— Ну, брат, полегче, этак ты из меня всю душу выдавишь! Давай уж без соплей, ты ведь не девчонка. — Он отстранился и заглянул Сашке в глаза. — Только уговор: в школу не носить и во дворе не хвастаться. Понимаешь почему?
Сашка понимал. Узнают — скажут маме. Тогда и деду, и ему влетит на полную катушку. Мама у них была строгих правил.
— Ладно, — буркнул дед, поворачиваясь к столу, — ты ложись, а я еще поработаю. Свет не мешает?
Ночью Сашка слышал, как он ворочается на постели, вздыхает, скребет подбородок. Тихо встает и, шаркая тапочками, идет в гостиную. Что там он делал, Сашка не слышал, но знал. Просто-таки видел, как дед подходит к углу, где висит икона с Искупителем, касается привязанного к гвоздю бабушкиного шарика. Подтягивает его к себе, стирает несуществующую пыль и, прижавшись лбом к резиновому боку, молчит, молчит, молчит, молчит…
На дедов день рожденья
За эти две недели Сашка почти успокоился, хотя иногда — особенно при виде Курдина с его шариком — так и тянуло принести нож в школу и похвастаться. Обязательно на перемене, когда Сидорова и Гордейко с новенькой будут идти из столовки.
Денису Лебединскому Сашка, конечно, про ножик рассказал, а вчера Лебедя, наконец-то отгрипповавшего свое, мать отпустила к Сашке в гости. Лебедь подарок заценил.
— Везучий ты, — сказал он. — Хотя, конечно… — И он покосился на кухню, где дед о чем-то ругался по мобильному со своим приятелем, редактором Антон Григорьичем.
— Что «конечно»? — передразнил Сашка, специально произнеся «ч» вместо «ш».
— Жизнь конечна, — отшутился Лебедь. Недавно он подсел на пьесы Олдсмита и теперь к месту и нет сыпал звонкими цитатами. — Ты с новенькой-то хоть познакомился, балда?
— А в глаз? — радушно предложил Сашка. — Чего мне с ней знакомиться?
Лебедь фыркнул:
— Как знаешь. Курдин, говорят, на нее засматривается, вот ему и дай в глаз. Хотя — чего тебе ему в глаз давать-то? «Она — никто мне, меньше, чем никто».
В общем, утром Сашка все еще был погружен в по-олдсмитовски тяжкие раздумья. С одной стороны — слово дал. С другой — гад Курдин.
Сложенный, ножик идеально входил в чехол от Сашкиного мобильного. И выглядел стильно. Не в портфель же его класть, из портфеля и спереть могут!..
На большой перемене Сашка неторопливо спустился в вестибюль, залез на подоконник и достал из портфеля ароматное яблоко. С киношной ленцой, подсмотренной у Дика Андреолли в «Серебряных седлах», щелкнул лезвием и располовинил яблоко. Протянул кусок Лебедю, слонявшемуся неподалеку в предвкушении.
Толпа наросла в полминуты. Сашка позволил каждому, кто хотел, подержать нож в руках, но обязательно чтоб с закрытым лезвием! Он вдруг сообразил, что не только новенькая с Сидоровой и Гордейко будут возвращаться из столовки. Некоторые учителя тоже.
И все-таки риск того стоил.
Сперва Сашка заметил шарик — тот появился над головами зевак, как будто тоже хотел взглянуть на происходящее.
— О, Турухтун! — снисходительно ухмыльнулся Курдин. — Чем хвастаешься? — Он подвинулся, чтобы новенькой было лучше видно. Она встала рядом с ним, и Сашка понял: поблизости нет ни Сидоровой, ни Гордейко. Это с Курдиным она ходила в столовую!
— Ножик небось сломанный. Ну-ка, дай. — Курдин повертел, рассматривая, рукоять, потом выдвинул лезвие. Поскреб ногтем. — Мутное какое-то. Откуда взял?
— Дед подарил.
— Де-ед!..
— И лезвие там нормальное, ты смотри осторожней, не порежься.
— А можно мне? — попросила новенькая.
Попросила, глядя на Сашку.
Ему показалось: в груди как будто открыли невидимую дверь, и оттуда хлынул поток свежего воздуха, запахло светом, лесом, радугой. Сашка кивнул, улыбнулся, снова кивнул, не отводя взгляда от ее зеленых глаз.