Мастер дороги
Шрифт:
…Автобусы за город ходили каждые полчаса. Он впихнулся в выстуженное нутро, уселся в углу и таращился в лес за окном, точнее, в то, что заменило лес, — новостройки, толпившиеся вокруг залитых в бетонные берега озер, — как верблюды у корыт, до краев заполненных мутной водой. Которая все равно на вес золота, ибо вокруг — пустыня.
Пустыня!
А где же лес? И где — больница?!
— Снесли, — сказала тетка-киоскерша из стеклянного окошечка-дупла. Еще и по-совиному взблеснула очками. — Сперва
Растерянный, Данька побрел к остановке. Может, спрашивал он себя, ты ошибся, перепутал, не туда поехал? Но дорогу, по которой их с доктором везла скорая помощь, он помнил хорошо.
Рядом с остановкой самозабвенно копался в урне бомж. Не обращая внимания на надкусанный банан, презрев новенькие перчатки и вязаную шапочку, он упорно выковыривал из мусорных недр обыкновенную бутылку из-под пива. Пустую.
Словно ощутив на себе чужой взгляд, лохмач обернулся и подмигнул Даньке изумрудным глазом.
— О-от она, красавица. Бутылюшечка моя, душечка загубленная, — бормотал бомж, баюкая на руках бутылку. — Закуклилась, застеклилась… этикетка старая — мешает же! — выкрикнул он с болью и горечью. — А я тебя, родимую, в очистилище, там тебя отмоют, бумажку отклеят и по новой, на следующий круг, как положено. Ах, ты моя… А мне — копеечку за тебя. Копеечку за тебя, копеечку за других — глядишь, так и сам на билет накоплю. В рай… ха-ха!.. райцентр, где… ха-ха!.. батя мой ждет-дожидает блудного сына.
Бомж сунул бутылку в карман и, повернувшись к Даньке, сказал вдруг четким и ясным голосом:
— Ну, дай, сколько не жалко, не жмоться. Глядишь, и зачтется.
Данька выскреб из кармана всю мелочь и сунул бомжу в твердую, будто из кости, ладонь.
Всю дорогу до города он убеждал себя, что — совпадения, просто чудовищные совпадения!.. С людьми и не такое бывает.
А память назойливым лотошником подсовывала одно и то же: разговор с Михаилом Яковлевичем. «Которого, кстати, тоже теперь неясно где искать», — подумал Данька.
И еще подумал: прав, наверное, был Леша, когда отмалчивался. Лариса уехала и вряд ли вернется, если не вернулась до сих пор.
Махни рукой и не делай из мухи слона.
Но махнуть — рука не поднималась.
«…растерянное детское выражение на лице, волосы похожи на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка…»
Сказать себе «забудь» можно.
Забыть — никак!..
На предложение отпраздновать именины Косаря Данька отозвался с воодушевлением. Развеяться — это именно то, что ему сейчас нужно.
К утру, проснувшись в чужой квартире, он с трудом вспоминал, как, собственно, развеивался. Не вспомнил.
«Какой доктор?» — пискнул было здравый смысл — и тут же скис.
Ясно ведь какой.
Который утверждал, что ты мертв, а Лара жива. Который говорил, что, возможно, умершие здесь вновь возвращаются туда(где Лара — жива!). Тот самый доктор, который просил нарисовать ему рай.
Сейчас Данька точно знал, как должен выглядеть его, Данькин, рай.
«…не хватает воображения. Поэтому, когда они умирают, и попадают…»
— У меня хватит воображения! — сказал Данька квартире, обнаруживая вдруг, что никакая она не чужая, а его собственная, просто не узнал спросонья.
А раз своя, решай: бритва? прыжок из окна? фен в теплую ванну? И вернешься к Ларе.
Если доктор не врал.
И тут прогремел дверной звонок.
Неужели «пиджачники»? Механизм гомеостатической регуляции локуса завертелся и грозит стереть тебя в порошок шестеренками-«шестерками»?
— Вам письмо, — холодно произнесла почтальонша, стараясь не смотреть на Данькину помятую физиономию и зажатую в правой руке опасную бритву. — Распишитесь.
Обратного адреса на конверте не было, но Данька сразу понял от кого.
«Даже самая совершенная система дает сбои, — писал Михаил Яковлевич. — И если письмо попало к Вам, молодой человек, значит, на этот раз нам с Вами повезло. Мне — чуть больше, ибо я уже там, где бы это «там» ни было.
Вы читаете письмо, и значит, я умер — по-настоящему, отжив положенный срок. Я решил покончить с самоубийствами, понял, что это не выход. Понял совершенно случайно: в тот вечер, когда я рассказал Вам всё, по радио услышал песню с такими строками: “Убиенных щадят, отпевают и балуют раем!”
Убиенных, а не тех, кто сам накладывает на себя руки! Полагаю, что каждый должен отбыть положенный ему срок и не спешить уйти— неважно, какой смертью человек умрет: убьют его или настигнет старость. Я готов принять любой из вариантов, принять безропотно.
Я не знаю, что ждет меня по ту сторону. В этом мы не слишком отличаемся от себя прежних, да, наверное, и от себя всегдашних. Иначе было бы неинтересно… жить — там, здесь, всегда и везде. Актер, который заранее знает, чем заканчивается самая главная пьеса, его жизнь, играет вполсилы.
Вам дан великий талант, молодой человек. И Вам дана жизнь. Так играйте, пишите и живите от всей души!
И… нарисуйте все-таки рай, ладно? Хотя бы для себя.
Искренне Ваш,
М.Я…»
Фамилия была написана неразборчиво.