Мастера и шедевры. Том 2
Шрифт:
Константин Коровин вспоминает про учителя — Саврасов, огромный, неуклюжий, с большими красными руками, заросший густой бородой. Глаза его сверкают. Он учит студентов:
— Весна, фиалки в Сокольниках, уже зелень распустилась. Ступайте туда. На стволах желтый мох блестит, отражается в воде…
Воды весны!
Да, ступайте…
Надо почувствовать красоту природы.
В России все поет…
Левитан как-то раз заметил Коровину:
… Мы, пейзажисты, никому не нужны». А позже, показывая свой этюд, проговорил:
Вдруг пришел Саврасов. Посмотрел этюд.
— Художники и певцы всегда будут воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение…
— Мотив, — вставил Левитан. — Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам… А Коровин ищет веселье…
Коровин описывает, как они гуляли по Сокольникам, как солнце зажигало розовые свечи сосен, клало синие тени на снег.
— Что с вами? — спросил Коровин у Левитана.
Тот плакал и вытирал бегущие слезы.
— Я не могу: как это хорошо! Не смотрите на меня, Костя. Я не могу, не могу. Как это хорошо! Это как музыка.
Молодые художники шли обратно. Солнце зашло. Хрустел наст.
Мотив одиночества, нужды сопровождал юность Левитана. Он говорил:
— Я восхищен лесом и хочу, чтобы другие тоже восхищались им так же, как я.
Эти последние лучи — печаль и тайная тоска души особенная, как бы отрадная…
Неужели этот обман и есть подлинное чувство жизни?
Да, и жизнь и смерть — обман.
Зачем это?
Как странно…
«Левитан был разочарованный человек, всегда грустный, — писал Коровин. — Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы... Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба».
«Как странно все это и страшно, — говорил Левитан, — как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира — земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство — в нем есть что-то небесное — музыка…»
Наедине с Русью… Эти записки Коровина еще крепче утвердили мои размышления о левитановском неизбывном, постоянном диалоге с природой России. В те юные годы он только подходил к истинному контакту с пейзажем… С годами эта связь стала для Левитана его жизнью, его святой целью.
Все шло бы ничего, но заедали палитру привычные коричневые тона, не хватало смелости увидеть звенящую синь пленэра.
Левитан мается.
Пропадает где-то сутками. Приходит какой-то чужой, с воспаленными глазами, перепачканный красками, худой и печальный.
Саврасов глядит на его маленькие этюды, хмыкает.
Доволен.
И вот наступает первая в судьбе живописца выставка. Прочтите строки из газеты «Русские ведомости», в которых отмечают
«Пейзажист г. Левитан выставил две вещи: одну — «Осень» и другую — «Заросший дворик».
Дальше им дается высокая оценка:
«Все это написано просто мастерски, во всем проглядывает чувство художника, его бесспорно жизненное впечатление от природы; судя по этим двум картинам, нет сомнения, что задатки г. Левитана весьма недюжинного характера». Господин Левитан… А ему, этому юноше, — всего семнадцать лет. Это был 1877 год. Таково начало. Казалось, блестящее. Шлагбаум успеху открыт.
Левитан был истинным певцом Отчизны.
Как-то художник заметил:
«Говорят, что нужно ехать в Италию, только в Италии можно стать художником. Но почему? Чем пальма лучше елки?»
Эта мысль нашла подтверждение во всей его жизни.
Он был певец Отчизны не потому, что не видел красот иноземных. Нет.
Он не раз колесил по Европе, но жизнь искусства была дома, на Родине.
Надо представить себе Левитана той поры — юношу экзальтированного, с воспаленной фантазией, прибитого бытом… И, несмотря на это, мощно и прямо идущего к своей цели, к созданию портрета русской природы — яркого, многозначного, объемного.
… Вскоре стираются воспоминания детства, обычно самые яркие.
Он живет будущим.
Левитана поддерживали. Его маленькие этюды не раз экспонировались на выставках и имели успех, но… В 1879 году страну сотряс выстрел в императора Александра II.
Москва теперь закрыта для Левитана.
Он уезжает за город, в Салтыковку, и оттуда ежедневно добирается в Москву на «чугунке».
Денег нет.
Ботинки разбиты.
Драный костюм и пустые карманы.
Стыдно было показываться на люди.
Так накапливались в душе одиночество и тоска, которые даже в дни самых светлых удач омрачали жизнь молодого живописца. И эти перепады чувств рождали меланхолию — эту страшную ржавчину души.
Но он работал с энергией, изучая пейзаж во всех его деталях и подробностях, в цвете и тоне. Почерку Левитана с годами все более и более будет свойственна широта обобщения в мазке, колорите и композиции.
Но это был результат невероятного труда, наблюдения.
От деталей к общему — таков закон большого искусства.
История с учителями у Левитана была интересной и своеобычной.
Великий Перов известен как проповедник критического реализма. Его полотна были полны горькой правды жизни.
«Московская школа, — вспоминали о той поре С. Глаголь и М. Нестеров, — носила в себе своеобразный яркий отпечаток страстного увлечения и художественного подъема».
И, думается, по своим устремлениям Москва и ее училище были в какой-то степени антиподом петербургской Академии.
Это чувствовалось по многим признакам.