Мать Печора (Трилогия)
Шрифт:
Отступите, да дружки вежливы,
Дружки вежливы да очестливы,
Отступите да отойдите
От стола ли да от дубового,
От берчатой да белой скатерти,
От меня ли младой кручины,
От девицы да души красной.
Все же невесту пришлось играть Агриппине Фроловой. А она чуть помоложе меня.
Настоящие теперешние невесты наотрез отказались даже и в шутку плакать.
В газете нашей "Няръяна Вындер" напечатали объявление: "22 июня состоится постановка "Печорская свадьба" под руководством сказительницы Маремьяны Романовны Голубковой".
И
Пошли наши сватья, жених и дружки не в театр, а на войну. И девки, которых я попусту обучала плакать на свадьбе, заплакали настоящими слезами.
23
Собрались мы все на митинг. Народу сколько было - все пошли. У всех печаль, а я стою - рук своих не вижу. Каплют мои слезы на песок, как пули тяжелые.
С первого дня, с того часу, с той минуты начала я проклинать Гитлера, твердить проклятье свое:
Идолище ты поганое,
Гитлерище распроклятое,
Быть бы тебе серым волком,
Лаять бы тебе собакой.
Мать родная бы отступилась,
Жалости к тебе не держала,
В приюте бы тебе отказала,
Так же кляла бы да проклинала.
В городе народу поредело: прошла мобилизация. Одних провожают, других собирают. Кого пароходами вверх по Печоре, кого самолетами везли, чтобы пароходов не ждать. Проводили мы их на край города, платками махнули да только и видали.
Живем мы и вести ловим, что на фронте делается. Прежние войны шли ни вести, ни слуху до нас не долетало. Где бои прошли, где врага отбили никто не знал. Вернутся раненые, и те не знают ничего, не могут сказать, где их и ранило-то.
А тут по радио каждый день слышим самые точные вести. Только вести те нерадостны. Чувствуем мы, что фашисты силу насобирали несметную. Изо всех стран, что под их игом оказались, войско собрал да согнал.
Слышим, идет и идет Гитлер. Старухи нет-нет да и вздохнут:
– Не иначе, это антихрист народился...
А я им:
– Страшен сон, да милостив бог. От чужих ворот дадут ему поворот.
Не знаю почему, а с самого начала верила я, что сломят наши Гитлера и вспять погонят. Радио ни днем, ни ночью не выключала, все ждала того часу, когда про нашу победу объявят. Сон у меня чуткий: сплю, а ухо слышит.
Ребята из педагогического училища, рабочие с лесозавода, десятиклассники из средней школы - все в военкомат с заявлениями пришли.
И мой Андрюша в военную школу захотел, заявление подал. А от меня таится. Пока еще ходит в свое училище, живет там днями и ночами, а я ничего не знаю, где он и что он.
Забежал как-то домой мой Андрюшка, вижу, что-то сказать хочет, а мнется. Потом уже смелости набрался, говорит:
– Дай мне пару белья, кружку, полотенце, ложку и поесть чего-нибудь.
– Куда тебе?
– говорю.
– Мало ли куда, время сейчас военное, нельзя всем сказывать.
Я умом-то своим уж подумываю, что на войну уезжает. Вот думаю, что сейчас прощаться начнет.
Нет, вижу, не прощается, значит еще не на фронт.
Через сутки забежал домой. Вижу, как с дальней дороги приехал, осунулся, а веселый.
–
Андрюша шутки шутить - первый мастер. Начнет сочинять что-нибудь все уши развесят.
А как пришла война, мой парень переменился, и не до смеха ему, и не до шуток, вечно с делом да с заботой.
Спрашиваю Андрюшу:
– Чего, - говорю, - ты мне не сказываешься, чего от матери таишься?
– А что мне сказывать? Скажи вам - слез не оберешься.
– Плакать, - говорю, - добро, а не плакать - лучше того. Что я, не понимаю, что ли? Меньше тебя душой болею за родину нашу? Небось мать-то узнала бы, так палкой не ударила бы.
Андрюша и довольнехонек, что мать не расстроилась и слезы не проронила. И не стал от меня таиться.
Потом я его и спрашиваю:
– Когда поедете-то? Приготовить ведь все надо.
– Каждый час могут потребовать. И к любому часу все готово быть должно.
Начала я ему все направлять: две пары носков, две пары перчаток связала. Белья побольше в рюкзак сунула.
Время шло, а Андрюшу все не вызывали. И товарищей его до поры не тревожили. Велели им всем ждать, прежде времени никуда не прыгать...
Той порой, 9 июля, получила я письмо от Павлика. Пишет он мне:
"Дорогая мама.
Привелось мне участвовать в самом первом бою с врагами. Рассчитывались мы всем, чем могли: пулями и снарядами, штыками и гранатами. Все меня миновало, только вот каким-то несчастным осколком немного поцарапало.
Не печалься, мама, зарастут мои раны, расплачусь с врагом сполна, в долгу не останусь.
Пока не пиши мне: когда привезут в госпиталь, сообщу адрес.
П а в е л".
Ну, думаю, там ведь не кошки царапают. Наверно, уж царапина не мала.
А вскоре и второе письмо пришло. Пишет Павел, что перевезли его из Мурманска в Красное Село. В это же время в Нарьян-Мар пришло письмо от Степана Макарова его женке. Пишет Степан, что ранен и лежит в Красном Селе, как и мой Павлик. И вот у нас с женкой Степановой, как встретимся, один разговор: не получили ли писем, она - от мужа, я - от сына. Вместе письма пишем, вместе телеграммы шлем.
Сколько у меня в ту пору думано было! Писать - никакой бумаги не хватит. Узнала я, что ранен Павлик в ногу и в шею. "Ну, - думаю, подлечится, домой придет".
А через три месяца пришло от него письмо - вылечился мой Павлик. И адрес переменил. Назначили его в город Токсово под Ленинград.
Получу я от Павла письмо - мне радость, и от себя пошлю - мне веселье. Словно встретилась я с ним на часок, налюбовалась на него, отвела душу в разговоре.
Стала я всех расспрашивать, что за город такой Токсово. Люди знающие рассказали, что вовсе это не город, а дачное место в тридцати верстах от Ленинграда. Выпытала я все: какое там место, где железная дорога, где гора, где озеро, - все узнала. И вот Токсово в глазах у меня как живое стоит. Раскинулось оно между озером и горой, железная дорога вдоль него идет. И вижу я - ходит по улицам мой Павлик с новенькой винтовочкой за плечами, ходит и обо мне, своей матери, думает.