Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Рейнгольд Джозеф С.

Если у кого-то возникают сомнения по поводу того, насколько соотносятся между собой установки по отношению к смерти и физическое наказание ребенка, позвольте мне привести описание госпитализированных жертв, которое сделал Gladstone (211):

«Некоторые дети чрезвычайно страшатся любых контактов, плача и пытаясь спрятаться под простынями. Другие проявляют глубокую апатию, доходящую до полного ступора, хотя и реагируют на тактильную стимуляцию. Это напоминает случаи взрослых, которые были контужены взрывом. Такие дети демонстрируют полное стирание всех внешних признаков какой-либо внутренней жизни. Они сидят или лежат без всякого движения, с отсутствующим выражением лица, и не отвечают ни на какие попытки заставить их реагировать на внешний мир. Они значительно отличаются от детей с аутизмом или шизофренией, у которых отмечаются странности в поведении. Их внутренняя психическая жизнь кажется не столько искаженной, сколько полностью остановленной.… Даже преодолев критическую фазу, некоторые дети продолжают проявлять сильную тревогу по отношению ко всем людям».

Врачи, равно как и другие люди, с большой неохотой признают существование родительской жестокости и ее последствий. Я убежден, что это нежелание является проявлением комплекса трагической смерти. Защита от страха перед жестоким уничтожением включает

в себя отрицание его возникновения в детских переживаниях, вследствие чего мы не обращаем внимания на негуманное отношение к детям. Если же кто-то позволит себе увидеть враждебные импульсы и способность к проявлению жестокости к своему ребенку хотя бы у одного родителя, то пробуждается его собственная танатическая тревога, содержащая компонент беззащитности перед лицом непреодолимой агрессии. Клиническое изучение убедило меня в том, что существует много людей, для которых само осознание существования родительской (точнее, материнской) разрушительности означает мучительную смерть. Комплекс трагической смерти также объясняет наличие противоречий в нашем отношении к агрессии и страданию. Когда подразумевается все общество в целом, мы возмущаемся агрессорами, сострадаем их жертвам, создаем законы и полицейские силы для защиты прав индивидуума. Но как только заходит речь о семейных и детско-родительских отношениях, мы пытаемся дать разумное объяснение жестокости или даже оправдываем ее [10] , рассматривая как отвратительное, но все же достаточно редкое, не имеющее особой важности, явление, или же притворяемся, что она не существует. Хотя жестокое обращение родителей со своими детьми является частью истории человеческого рода, только недавно было признано его существование, а также были приняты законы с целью его осуждения. Попытка объяснить родительское насилие как вызванное тревогой, виной, раздражением, идентификацией ребенка со своими родителями и так далее ни в коей мере не уменьшает его травмирующее воздействие на ребенка. Для него суровое обращение – намеренное выражение ненавидящего отвержения.

10

Согласно утверждению Milowe и Lourie (212), при изучении жизни детей, ставших жертвами насилия в семье, часто обнаруживаются личностные факторы, ведущие к отсутствию эмоционального реагироваиня на родителей, гиперчувствительности к определенным стимулам и другим реакциям, способным вызвать раздражение и состояние фрустрации у родителей. «К тому времени, когда мы встречаем ребенка, выясняется, что у него наблюдались периоды долгого сердитого плача, слабое реагирование на то, что его брали на руки, низкий коэффициент развития, отсутствие или задержка появления улыбки». Проще говоря, ребенок провоцирует бессердечное обращение, создавая впечатление, что он сам такой.

Тремя общепринятыми источниками страха смерти в младенчестве являются насильственное присоединение, отделение и потеря, а также страх кастрации; все они связаны, по крайней мере, в психике ребенка, с родительской враждебностью.

Насильственное присоединение. Для того, чтобы объяснить, почему ребенок боится быть съеденным своей матерью, необходимо привлечь понятие об инстинкте каннибализма, но, вне зависимости от того, основан ли этот страх насильственного присоединения на инстинкте или нет, он рассматривается некоторыми авторами как фундаментальный источник страха смерти. Например, Grotjahn (43) придерживается мнения, что сильная тревога у ребенка на ранней оральной стадии является ничем иным, как боязнью уничтожения, которое он воспринимает как возможность быть съеденным, и что эта ситуация является моделью, управляющая всеми более поздними этапами развития страха смерти. Schur (165) подтверждает, что ужас перед насильственным присоединением является общераспространенным, и по его словам, он сталкивается с этим при проведении каждого курса психоанализа. В отличие от Lewin (36), я не думаю, что желание быть присоединенным является всего лишь эвристической выдумкой, но считаю его мазохистским разрешением боязни насильственного присоединения (что, в свою очередь, пробуждает страх). Как указывает Blumstein (213), на протяжении всей человеческой жизни возникают фантазии и совершаются действия, направленные на подготовку к насильственному присоединению, для того чтобы создать связь со всемогущей фигурой, вызывающей чувство фрустрации. Это одно из проявлений мазохистских отношений с матерью.

Есть два автора, которые видят источник страха быть съеденным в родителях и говорят об его объективном происхождении. Fodor (214) не оставляет никаких сомнений по поводу источника, когда заявляет, что «испуганный или чувствующий вину ребенок ожидает, что могущественные родители, проглотив, уничтожат его. Великаны-людоеды из сказок не продукт фантазии. Они являются объективацией панического страха ребенка.… Как только родитель рассердится, безобидная детская игра (притворная попытка съесть ручку или ножку ребенка) предстает в мрачном свете, рот, изрыгающий ругательства, становится пещерой, полной сверкающих зубов, грозящих жуткой смертью». Затем Fodor высказывает мысль о том, что панический страх ребенка основан на «памяти организма»: быть съеденным или проглоченным означает процесс рождения наоборот. Родительский гнев только запускает в действие травму рождения. Heilbrunn (178), приведя вначале доводы в пользу инстинкта каннибализма, затем сообщает, что он достиг понимания страха перед каннибализмом, проводя психоанализ с мужчинами, матери которых были доминирующими личностями. То, что страх ребенка, по его словам, не является безосновательным, вытекает из многочисленных примеров родительской жестокости; достаточно вспомнить сновидения, в которых родители убивают, бросают или теряют своих детей, а также большое количество обсессионно-компульсивных действий, служащих реактивным образованием, направленным против подобных импульсов. Угроза съедения исходит не только от матери, говорит Heilbrunn, но нужно подчеркнуть, что большинство людей, как мужчин, так и женщин, страшатся быть уничтоженными именно матерью или фигурой, ее заменяющей.

Это странное явление размежевания теории и клинических наблюдений очень часто встречается в работах психиатров на тему материнско-детских отношений, и я продолжу его рассмотрение в следующей главе. Но Helen Deutsch (46), по крайней мере, при описании периода кормления грудью избегает этого противоречия. Она говорит, что кормящая мать может воспринимать своего ребенка как врага, а его оральные потребности как агрессию. Если эмоциональная жизнь женщины полна страха перед «этим маленьким прожорливым зверенышем», и если этот страх сопровождается агрессивной реакцией или если ребенок выступает объектом отвержения, то его роль в качестве опасного животного становится еще заметнее. В ходе психоанализа женщин, которые испытали затруднения в период вскармливания младенца, часто выясняется, что из-за восприятия собственной агрессии, они чувствовали себя во время лактации дикими зверями. Отказ от грудного вскармливания представляет собой попытку избегания с целью защитить ребенка от своей

агрессии. Не каждого ребенка кормят грудью, и не каждая кормящая мать ощущает себя зверем, но у нас есть основания задаться вопросом: производным чего является страх быть съеденным – инстинкта или памяти организма?

Отделение и потеря. Тема отделения весьма интенсивно исследуется как источник тревоги и прототип страха смерти. Танатическая тревога, несомненно, уходит глубоко корнями в разлуку матери и младенца, со всеми ее возможными ужасными последствиями. В настоящем исследовании нас особенно интересует то, является ли отделение в целом неизбежным переживанием, мотивационно не связанным с матерью (рождение, отнятие от груди, просто отсутствие матери), или оно несет в себе мотив наказания, а также кроется ли опасность скорее в мотиве, чем в самом факте отделения. В своих ранних работах Rank (41) рассматривает страх перед отделением, берущий начало в травме рождения, как первичную человеческую эмоцию. Freud (190) уверен, что происхождение самых ранних фобий нельзя напрямую проследить до момента рождения; скорее, все многообразие ситуаций, пробуждающих в младенчестве тревогу, можно свести к чувству потери любимого (желанного) человека. Боязнь отделения трансформируется в страх кастрации, также означающий отделение, отделение гениталий, и, в конечном итоге, страх потери любви суперэго. Потеря объекта или отделение в той или иной форме являются предпосылками тревоги.

Rochlin (215) обосновывает «комплекс потери» принципом постоянства и потребностью в объекте. Этот комплекс является цепью ответных реакций, вызванных потерей объекта, возникающих на протяжении всей жизни, вне зависимости от того, происходит ли эта потеря на самом деле или только в фантазиях, и служащих для того, чтобы защитить человека от постоянной угрозы этой потери, а также сопутствующих ей обстоятельств. В простейшей форме комплекс проявляет себя как выражение универсального страха быть брошенным. Возможно, он берет начало в смутных младенческих воспоминаниях о зависимости от объекта. Потребность в объекте и принцип гомеостаза заполняют друг друга – человек не может все время следовать только принципу постоянства или принципу ослабления напряжения. Отсутствие удовольствия или продолжительное состояние неудовольствия активизируют принцип постоянства, и это создают постоянную ассоциацию, связанную с другим человеком. Страх быть покинутым берет начало во взаимосвязи потребностей ребенка, первичного объекта и активизированного принципа постоянства. Rochlin добавляет, что реальные переживания создают существенную основу для страха быть брошенным – Freud (210) писал, что усилия ребенка, направленные на попытки противостоять угрозе, наносят ущерб его слабому и незрелому эго. Что бы ни подрывало взаимоотношения, оно влечет за собой уязвимость для угрозы и чувство беспомощности, с которыми нужно бороться. Эта реакция сохраняется на протяжении всей жизни. Объединяются два самых больших человеческих страха – страх смерти и страх быть покинутым.

Schur (217) уверен, что во время первых месяцев своей жизни младенец реагирует на голод как на травмирующую ситуацию. С развитием ответных реакций концепция опасности подвергается изменению. Уже не голод представляет собой опасность, а отсутствие матери или, позднее, потеря любви или угроза наказания. Таким образом, мы имеем иерархию ситуаций: рождение-голод-разлука с матерью, реализующих травмирующую ситуационную опасность. По убеждению Stokes (218), чувство потри, еще до того, как оно начнет ассоциироваться с тревогой, агрессией и виной, приносит с собой вкус смерти, так как оно является первой либидозной реакцией на веяние смерти. Чувство пустоты или отсутствия становится «образом» смерти. Klein считает, что у ребенка, благодаря его собственным враждебным чувствам, возникают фантазии об уничтожении родителей, вызывающие страх смерти, которая может наступить вследствие их потери. Grotjan (43) указывает на то, что в оставлении матерью кроется двойная угроза: первая возникает из-за самого оставления, а вторая – из-за гнева, направленного против нее за то, что она бросила своего ребенка. Повторяющиеся угрозы подобной опасности могут вызвать у ребенка появление интенсивной танатической тревоги и враждебности.

Все эти утверждения описывают отделение и потерю как универсальное и базовое переживание человека, уходящее корнями в травму рождения, принцип постоянства, младенческую зависимость, голод и процесс индивидуализации. В качестве «объекта» обязательно выступает мать, но ее установки, также как и качество материнско-младенческих отношений, описываются только в общих чертах. Возникает ли сомнение в том, что отвергающая или враждебная установка усиливает у ребенка смутное ощущение опасности и ответную реакцию тревоги, как на само отделение, так и на его угрозу? Отделение означает не только изгнание из материнского лона, отсутствие матери и отнятие от груди, но также может означать отвержение и пренебрежение. Можно предположить, что в благоприятствующей среде первоначальная, безличная тревога отделения уступает место растущей уверенности в материнской благожелательности и надежности, в то время как во враждебной обстановке она усиливается при любой угрозе «травмирующей ситуации». Теоретически возможность, что тревога отделения в целом является отражением неуверенности относительно мотивов, движущих матерью, в то время как другие факторы выступают предпосылками возникновения ощущения опасности.

Способствует ли активное материнское влияние развитию комплекса потери и значения смерти как отделения, – о этом литература умалчивает. Flescher (192) убежден, что на ранних этапах жизни ребенок чрезвычайно чувствителен к признакам отвержения и враждебности. Присутствие матери необходимо, так как тогда она не умрет в психике ребенка, который борется со своей реактивной враждебностью. Перспектива ее утраты тем тревожнее, чем серьезнее депривации, которые испытывает ребенок. Тем не менее, в присутствии матери ребенок может демонстрировать по отношению к ней жестокое или слишком требовательное поведение – он не может жить ни с ней, ни без нее. Riviere (141) уверен, что страх потери настолько силен в людях потому, что в самом начале своей жизни они проводят долгое время зависимыми и беззащитными. Дети не могут позаботиться сами о себе, отсутствие родителей или средств к существованию влечет за собой потерю жизни. В конце концов, дети на самом деле умирают, если ими пренебрегают. У многих людей сохраняются воспоминания о том, что в раннем детстве они боялись, что родители уморят их голодом. Эго ребенка достаточно рационально для того, чтобы понять свою зависимость от взрослых, и в его фантазиях злые и мстительные родители угрожают ему голодом, оставлением на произвол судьбы и всеми ужасами смерти. Самым ужасным для ребенка является утрата родительской любви, означающая как потерю их защиты, так и привлечение на себя их гнева и мщения. Этой ужасающей мысли противостоят различные способы защиты, и среди них первый – отрицание любой подобной возможности или любого аналогичного страха. Chadwick (44) заявляет, что страх смерти может символизироваться потерей любви, которая означает потерю ребенком власти над своими родителями и приобретение ими силы уничтожить его. Как указывает Schilder (61), описание в литературе внешней опасности, в которой живет ребенок, страдает неполнотой. Если ребенок теряет любовь своих родителей, у него возникает ощущение угрозы лишения пищи, того, что его искалечат и разорвут на части. В конечном итоге, все эти угрозы суммируются в страхе смерти.