Мать выходит замуж
Шрифт:
— А когда мы поедем домой, мама?
— Я обещала хозяину привезти «его», но похоже, что мне это не скоро удастся, — ответила мать.
Вдруг она встала и вышла из комнаты. Я услыхала, что ее вырвало.
Она, очевидно, сразу заметила мое испуганное лицо, потому что сказала успокаивающим тоном:
— Я, верно, простыла, ничего страшного нет.
Но у меня были свои опасения. Я вдруг с ужасом поняла, что теперь стройная, ласковая мать опять исчезнет и ее место займет тупое, слезливое, болезненное существо, которое я так не любила. Это повторялось все время с тех пор, как мать вышла замуж.
Я начала убирать со стола и мыть посуду, поторапливая мать, которая мне покорно подчинялась. Она двигалась точно во сне. Что-то
Я так усердно вытирала посуду, что на лбу у меня выступила испарина. Потом я вынесла грязную воду, подмела мусор и вообще старалась помочь матери, чем могла.
— Тебе надо отдохнуть, пока они не вернулись, — сказала я.
— Ты добрая девочка, Миа. Иди ко мне!
Она посадила меня к себе на колени, я крепко обвила руками ее шею, мы обе заплакали и потеряли счет времени.
А на холодном кладбище хоронили старика, которому пришло время умереть и о котором никто не жалел.
Ведь мать плакала не о покойнике. Она плакала от страха перед жизнью. А я? Я плакала, потому что плакала мать.
Так мы сидели долго-долго, и я шепнула:
— Поедем домой, мама, поедем без «него».
— Да, придется, — ответила она. — Он, верно, уже устроился без нас.
Наплакавшись всласть, мать умылась, заплела свои косы, причесала меня, затем повесила кофейник на железный крюк, прибитый над плитой. А потом мы долго сидели молча, глядя на тлеющую золу и полуобгорелые головешки, пока бабушка не вернулась с кладбища. Она вернулась одна. Отчима с ней не было. Но мать уже одолела свою слабость и бодро сказала бабушке, что это даже к лучшему.
Размотав свои многочисленные платки и накидки, бабушка уселась на диван.
— Ну и неделя, Гедвиг, ну и неделя! — воскликнула она. — Хоть бы умереть поскорей! Я надеялась, что уж в третий-то раз мне не суждено остаться вдовой! И подумать только, какого негодяя я вырастила! Он даже не дал себе труда проводить меня с кладбища. А я-то растила его с тех пор, как ему исполнился месяц.
Бабушка расплакалась. После смерти мужа она в первый раз плакала по-настоящему.
— Пойми, Гедвиг, — всхлипывала бабушка, и ее старческие руки дрожали, — если бы я не вступила в этот батальон, он не умер бы так рано. Мне приходилось часто отлучаться, и он должен был сам заботиться о себе. Никогда не прощу себе, что меня не было дома, когда он умер. Подумать только, я отправилась обращать вас на путь истинный, как будто богу нужны такие, как Альберт. Ах, если бы на небе был бог, он бы устроил так, чтобы бедные старики, вроде нас, умирали в одно время.
Мать утешала ее как могла, а я гладила узловатые руки старухи, сжимая их в своих руках, чтобы они не дрожали так сильно.
Это был тихий незабываемый вечер. Бабушка была такой кроткой, неожиданно помолодевшей и немного отчужденной. Мать тоже была доброй и ласковой и даже сказала, что если бы Альберт вернулся домой, она все бы ему простила. Очевидно, ее смягчил суровый приговор бабушки, которая сказала, что, по ее мнению, отчим даже богу был ни к чему.
Вечер был холодный, звездный, снег блестел, на улице царила тишина. Казалось, буря, пронесшаяся над домиком, сменилась вечным покоем. Ближе к полуночи мать разговорилась с бабушкой о моем настоящем отце. Я слушала затаив дыхание. А потом бабушка рассказала об одном хорошем человеке, которого она встретила в молодости, но за которого не могла выйти замуж.
— А теперь я осталась одна-одинешенька на старости лет.
— Дедушка теперь у бога, и ты, бабушка, тоже пойдешь к богу, когда умрешь, — решительно сказала я.
— Благослови тебя господь, дитя, — ласково прошептала бабушка. Когда рядом не было сестер по батальону, она не была безбожницей и не хотела кощунствовать.
Поняв ее настроение, мать достала псалтырь, протянула его мне и показала, что читать. Я прочла псалом «Старец в вечность отошел».
— Вот теперь только и свершились
Долгая зимняя ночь неслышно скользила за окном, огоньки в очаге погасли. Отчим так и не пришел, и в конце концов мы улеглись и уснули.
Все-таки в нашем доме пролились слезы о покойном.
22
Февральское солнце освещало потускневшие цветы, наведенные синькой на печной стенке. Мать чуть не стерла их пыльной тряпкой. Уезжая, она хотела навести в комнате хоть какой-нибудь порядок. Пол Ольга обещала вымыть потом. Все наши вещи были свалены в кучу посреди комнаты. Рядом с ними, морща монгольское лицо, покручивая концы длинных усов и старательно прилаживая к верхней десне щепоть жевательного табаку, стоял мой дядя — домовладелец Янсон. Летний загар еще держался на его острых скулах, злые глазки то и дело вспыхивали — дядя прислушивался к разговору. Хозяин хутора разговаривал с матерью.
Во дворе, запряженные в сани, стояли дядины лошади, тощие, злые, с торчащими ребрами. Даже жуя сечку, подвешенную в торбе к их мордам, они не поднимали ушей. Увидев этих кляч, Элин из Кольмордена не стала бы плакать от зависти. Зато дядя был теперь самостоятельным хозяином.
Да, нелегко выбиться в люди. Дяде надоело работать на других, получать жалкие гроши и иной раз по целым суткам не слезать с козел. Дальние поездки с товаром, бессонные ночи, скверная пища, захудалые лошади, которые держались на ногах только благодаря оглоблям. Хозяин дяди был человек образованный, с дипломом. Уж если ему не совестно держать плохих лошадей, отчего рабочему человеку, который довольно навидался богатых, чтобы знать, каким путем они добывают деньги, — отчего бы ему тоже не купить у цыган пару старых кляч и добрый кнут и не трудиться на самого себя? Нашлась свободная усадьба. Ее никто не хотел покупать. Про нее ходила дурная молва: говорили, что там случались убийства и самоубийства и что там был воровской притон. Никто не хотел в ней жить. Дом разрушился. Когда наступала пора боронить и засевать худосочную пашню, владелец усадьбы иногда наезжал в Хагбю со своими работниками. А если он сюда не заглядывал, все зарастало сорняком. Эту усадьбу дядя и взял в аренду. Плата за аренду была невелика: пятьдесят рабочих дней.
— Черт возьми, у меня скоро дети подрастут, — говорил дядя.
Старшему из моих двоюродных братьев исполнилось десять лет. Семилетним мальчишкой он уже возил товар вместе с отцом. Колеся по Викбуланду и Кольмордену, он каждую ночь засыпал прямо на ящиках, а измученные, забитые, тощие лошади несли его в Линчёпинг, в Сёдерчёпинг, в Финспонг или Реймире на большие ежегодные ярмарки. Дядя и жена норчёпингского торговца сукном, сидя на облучке, вели непонятные мальчику разговоры. Ярмарки обычно происходили осенью, когда наемные работники получали расчет.
Иной раз рядом с дядей восседал сам торговец или его помощник, с неизменной бутылкой в руке. Почти все торговцы Норчёпинга посылали товары на дальние ярмарки.
Дядя водки не пил. За это его и ценили торговцы, отправлявшие товары на ярмарку. Впрочем, дядя и не нуждался в водке. Что-то другое кипело в нем и подхлестывало его сильнее, чем это могла бы сделать водка. Какая-то лихорадочная сила гнала его вперед. Он бил людей и лошадей, если они мешали ему на пути.
Однажды он пнул ногой пьяного кучера, крикнув ему: «Не будешь торчать на дороге, болван!» В другой раз, по пути между Норчёпингом и Сёдерчёпингом, он сбросил с козел жену богатого торговца платьем: она слишком много выпила. «Пройдись-ка лучше остаток пути, по крайней мере протрезвишься до дома, ослица», — заявил дядя, хотя незадолго до этого пересмеивался и заигрывал с ней. Ей пришлось идти пешком двадцать километров. Разумеется, она протрезвилась, пока добралась до дома. Ее встретили дети и служанка. Муж в это время ездил с другим возчиком на другую ярмарку.