Мать выходит замуж
Шрифт:
Тогда дядя сразу смягчался и успокаивал мать:
— Все уладится, Гедвиг, на днях я получу деньги, обожди немного.
Мать выбивалась из сил, помогая тетке по хозяйству. Она чинила детям белье, ходила за скотиной и птицей. У тетки все валилось из рук. Она постоянно пребывала в каком-то сонном отупении и к тому же отвыкла от деревенской жизни. Десять лет она прожила в городе и приспособилась к городскому быту. Она разучилась откладывать на черный день, делать запасы. Еще и теперь она нередко отправлялась за пять километров в город к Процентщику
— В городе ешь селедку хоть каждый день, и все ничего, — говорила она. — А на здешнюю селедку даже смотреть противно.
Я до сих пор не могу понять, как мы все-таки ухитрялись перебиваться эти два месяца с семьей в одиннадцать душ. Помню, что нам, ребятам, частенько нечего было есть, кроме овсяных лепешек, которыми кормили лошадей. Их замешивали на мякине и отбросах. Мать выпекала целую корзину таких лепешек: возчику несподручно было брать с собой в дорогу большой запас сена, потому что оно занимало слишком много места, а кормить лошадей чистым овсом не хватало средств.
Мать вставала спозаранку и весь день работала не покладая рук.
— Не хочу быть в долгу перед родней, — объясняла она мне, когда я удивлялась, зачем она выбивается из сил, если ей все равно не заплатят.
Наверное, на всем белом свете не найти второй такой трущобы, как Хагбю. Говорили, что какой-то фабрикант выстроил здесь дом для своей любовницы. Когда любовница умерла от чахотки, он забросил усадьбу. Но дом не мог превратиться в такую лачугу только оттого, что его забросили. Наоборот, любовница фабриканта потому, наверное, и заболела чахоткой, что ей пришлось жить в этом новом «дворце».
Мы жили на втором этаже. Дядина семья — в трех убогих, кое-как отремонтированных комнатушках, мы с матерью — в отдельной комнате, без плиты, с одной только изразцовой печью, вьюшку которой мы никогда не решались открыть.
Зимой на топливо растаскивали один из полуразрушенных сараев.
В первом этаже находились две огромные залы, где обитали крысы и летучие мыши. В большой комнате, прежде служившей кухней, тетка стирала белье. Здесь же она устроила кладовую.
Иногда по субботам к трем босякам, которые жили в бывшей прачечной, приходили гости. Тогда к вечеру в наш дом вваливалась странная компания: нетрезвые мужчины и женщины, старые женщины в косынках, молодые — в шляпках; они прищелкивали пальцами, насвистывали, пели и ни минуты не могли устоять на месте. Обыкновенно они просили разрешения снять нижние «залы» для танцев. Они и прежде снимали их с согласия бывшего управляющего. За это они платили пять крон.
И тогда всю ночь напролет продолжались крики и возня, и никто из нас не мог сомкнуть глаз. Часто мы слышали шум драки. Иногда грубый голос кричал: «Я вспорю тебе шкуру, дьявол!» Тогда, не успевая даже застегнуть подтяжки, дядя бросался вниз разнимать дерущихся.
Не было случая, чтобы кто-нибудь из босяков оказал дяде сопротивление. Они не предлагали
— Счастье, что Янне не пьет, — говорила мать.
— Лучше бы уж пил. Тогда бы я по крайней мере знала, отчего он куражится надо мной и детьми, — отвечала тетка.
И сестры начинали долгий спор о том, какой муж лучше — злой и пьющий или злой, но непьющий.
— Будь он пьяница, мне все было бы понятно, — утверждала тетка, которая любила ясность и порядок во всем, что не касалось детей и хозяйства.
— А еще лучше, если муж и добрый и непьющий, — говорила мать.
— Где такого найдешь, разве сама сделаешь, — презрительно отвечала тетка.
— Положим, такие бывают, я сама встречала, только замуж выходишь не за них. Выбираешь — думаешь, клевер, выбрала — глядишь, крапива.
Дядя возвращался возбужденный, весь в поту. Усы у него стоят торчком, ноги разуты, подтяжки обмотаны вокруг пояса, чтобы не свалились брюки. Драки случались после полуночи, мы уже лежали в постелях, но спать в такие ночи мы не могли. Дядя бросал на стол финки и складные ножи.
— Чертовы босяки, вечно за ножи хватаются, — говорил он и, сняв брюки, забирался в постель. — А теперь тушите свет — и спать.
Но внизу не смолкали музыка и крики, и заснуть было не так-то просто.
Однажды в воскресное утро, когда внизу все уже стихло и мы наконец уснули, к нам в дверь постучали четверо полицейских, прискакавших из города верхом. Дядя поспешно натянул брюки и пошел вниз открывать.
Ни живы ни мертвы от страха, мы прислушивались к разговору, стоя в коридоре на втором этаже.
— Какого дьявола вам здесь надо? — приветствовал полицейских дядя.
Один из полицейских что-то тихо ему ответил. Несколько минут беседа продолжалась шепотом. Дядя остался внизу, а полицейский поднялся наверх.
— Я хочу поговорить со старшими детьми, — заявил он.
Одному из моих двоюродных братьев минуло десять, мне — восемь, мы и были старшими. Мать наспех одела меня.
— Не бойся, Миа, говори только то, что знаешь, не болтай глупостей. — Мать старалась казаться спокойной, но я видела, как она дрожит.
Я оделась первой, и мать повела меня на кухню, где ждал полицейский. В кухне обычно никто не спал, так как здесь было очень холодно.
Тетя вела себя как безумная, она металась и голосила.
— Успокойте ее, — сказал полицейский. Он снял каску, и у него оказалось молодое безусое лицо.
— Расскажи дяде все, что он хочет знать, а я пойду помогу сестре одеть мальчика, — сказала мать.
Полицейский удержал ее за руку.
— Ваше имя? — спросил он. Она назвала себя, ответила, как зовут тетку и ее сыновей.
— А девочки?
— Спросите у нее самой. Она у меня не бессловесная идиотка, даром что нам пришлось попасть в этот вертеп.
Мать вышла. Полицейский улыбнулся, и мой испуг как рукой сняло.