Матрица войны
Шрифт:
– Моя жена из Баттамбанга, – тихо и как-то внезапно сказал Сом Кыт, глядя на темную зелень куста, на решетку белого дома. Чувствовалось, что он вспомнил что-то дорогое для себя и печальное. Белосельцев был приобщен к воспоминанию – к белизне проплывшего дома, к розовому кусту за оградой.
Из-за поворота с воем сирены, с миганием фиолетовых вспышек выскочили трескучие мотоциклы. Седоки в белых шлемах, в военной форме мчали во всю ширину улицы, тесня велосипедистов и пешеходов. За ними, просев на рессорах, прошумел широкий, с хромированным радиатором «Бьюик». Процессия промчалась,
– Председатель народно-революционного комитета, – произнес Сом Кыт. Было видно, что его неприятно поразил вид шумной, помпезной процессии и он извиняется перед Белосельцевым за этот назойливый кортеж, демонстрирующий величие власти среди людского уныния и подавленности.
Они вошли в ресторанчик с верандой над откосом, сбегавшим к темной реке. У стойки, из пестроты бутылок, бесшумно, с выражением готовности, возник хозяин. Провел их на веранду, в прохладу, забегая вперед, успевая смахнуть со стола несуществующие крошки. И прежде чем залюбоваться мерцающей рекой, Белосельцев, отодвигая стул, подумал, что в этот ресторанчик в свою золотую пору приходили Сом Кыт с женой, садились у окна с видом на темную реку.
Он выбрал себе стейк по-английски, пиво со льдом, передал карту Сом Кыту. Отмахивался от летящих из тьмы крылатых термитов, падающих обильно на стол. Хозяин снова махнул полотенцем, сбивая слюдяных насекомых. Там, куда он махнул, в окне, была темная река, женщина в темно-лиловых одеждах, темней чем вода и трава, медленно входила в воду, приседала без плеска, обхватывала свои черно-мерцающие плечи длинными руками. Не было видно, но угадывалось, как ткань, намокнув, приняла ее гибкие, округлые очертания.
– Как будет по-русски «вечер»? – спросил Сом Кыт, глядя на реку, на красные веретенные отражения на той стороне, поколебленные купающейся женщиной. И Белосельцев подумал: тогда, когда они, молодые, сидели здесь с женой, на той стороне все так же отражались в реке красноватые дрожащие веретена.
– Вы изучаете русский язык? – спросил Белосельцев.
– Я изучаю немецкий, английский, испанский и русский.
– Так много языков одновременно?
– Кончается международная изоляция Кампучии, и нам требуется много дипломатов. Прежних дипломатов убили, и многие места в посольствах пустуют.
– Вы хотите поехать в Советский Союз?
– Штат посольства в Советском Союзе укомплектован. Я бы хотел поехать в Париж.
Женщина в маслянистой реке медленно колыхалась, словно грациозное водяное животное. Появлялась на красноватом волнуемом отражении. Снова исчезала в темном лиловом разливе. Термиты бесшумно летели прозрачной слюдяной струей, словно это было нашествие на землю инопланетной жизни, и она, касаясь растений, почвы, досок стола, стекла и фарфора посуды, образовывала колонии, встраивалась и обживала захватываемую планету. Люди сбрасывали насекомых с одежды, сбивали с лица, хозяин то и дело махал салфеткой, но бесшумные полчища все прибывали и стол, за которым они сидели с Сом Кытом, был в шевелящемся, мерцающем покрове.
– Я хотел поделиться с вами моими наблюдениями, – сказал Белосельцев. –
– В философии нашего народа отсутствует категория ненависти. Ваш писатель Лев Толстой призывал не отвечать злом на зло, призывал не отвечать насилием на насилие. Если у зла отнять почву, не сопротивляться ему, то оно постепенно погаснет, как огонь без дров.
Женщина в темноте вышла из реки, и было видно, как она, наклонив голову, отжимает длинные волосы. Она уже была на берегу, шла по склону в прилипшем платье, а река все еще волновалась, все искала женщину. Не находила, посылала во все стороны тревожные волны.
– Можно погасить в себе ненависть, желание отомстить. Но нельзя одолеть печаль от утрат, – сказал Белосельцев. – Ты вспоминаешь о времени, когда был счастлив. Но время это прошло, и от этого – боль.
– Вероучение нашего народа позволяет надеяться на встречу с любимыми, даже если они умерли. Вы встретитесь с ними в других, предстоящих жизнях. Пусть даже через тысячу лет.
Термиты летели на землю с далекой планеты бесконечной стеклянной струей. Бесшумно ударялись о земной воздух, планировали на ветви, на крыши, на камни мостовой. Все было покрыто мерцающей живой слюдой. Белосельцев смотрел, как по его пальцам карабкается бесшумное, окруженное прозрачным блеском существо, рука чувствовала слабое прикосновение лапок.
– Мне едва ли доступна подобная философия, – сказал Белосельцев. – Пережитое горе преследует меня по пятам.
– Я видел, как вы сочувствовали крестьянам, разрывавшим могилы. Какое у вас несчастное было лицо. Видел, как вы им сочувствовали, когда рожала буйволица. У вас было счастливое лицо. Я благодарен вам за это сочувствие.
– А я благодарен вам за помощь. Не знаю, что случилось со мной там, на железнодорожной насыпи. Какое-то видение, вихрь. И я потерял сознание.
– Во время нашего путешествия меня тоже посещают видения. Мы едем с женой в Сиемреап в открытом автомобиле. Она в белом платье, на коленях у нее букет цветов. Это наше свадебное путешествие. Мы мечтаем, что когда-нибудь, когда родятся и подрастут наши дети, мы все вместе поедем в Париж.
– Дорогой Сом Кыт, сегодня утром, перед началом путешествия, я ненароком заглянул в ваш дом, увидел вашу милую жену. Но не увидел детей. Где ваши дети?
Сом Кыт держал на весу свою маленькую хрупкую руку, по которой бежали, цеплялись слюдянистые существа.
– У нас было двое детей. Нас разлучили. Жену отправили на северо-восток, строить военную дорогу. Меня на север, пилить на болотах лес. Младшему сыну было восемь лет, старшему четырнадцать. Их направили куда-то сюда, рыть каналы. Оба они погибли по пути в Баттамбанг, на прокладке каналов.
Белосельцев испытал мгновенную боль. Смотрел на смуглую руку Сом Кыта, покрытую термитами, словно на нее надели прозрачную перчатку. Тот тряхнул кистью, сбрасывая летучий ворох, принимая от хозяина потную бутылку пива, миску с брусочками льда.