Матрица войны
Шрифт:
– Спасибо, милый, что ты так заботишься обо мне! За тебя! За нашу любовь!
Он выпил вместе с ней, и ему почудилось, что ее насмешливые, обращенные к нему слова были обращены и к жабе, к ее розоватому женственному брюшку, к нежным перепончатым ножкам.
Она перелистывала альбом, знаменитые триптихи Босха. Из толстой книги, как из старинного расписного сундука, вылезали колченогие уроды, пупырчатые земноводные, отвратительные человековидные птицы, старухообразные рыбы. Лезли на тахту, как на отмель. Струились, ползли, совокуплялись, откладывали икру и яйца. Из синеватых водянистых икринок выпрыгивали колдуны в колпаках, из расколотых яиц выскакивали карлики в рыцарских доспехах. Двигались, терлись один о другого, наполняя гостиную
От выпитого коньяка голова у него кружилась. Он смотрел на Дашу и видел, с каким жадным вниманием она рассматривает альбом, как загораются ее глаза, как цепко хватают страницы пальцы. Она наклонялась к альбому, ее груди касались глянцевой страницы, на которой теперь была нарисована озорная веселая цапля. И казалось, что птица ловит клювом ее соски, норовит их поймать, словно это маленькие живые ракушки.
Белосельцев видел, что она больна. Таинственная, дремавшая в ней болезнь, разбуженная небесным затмением, разрасталась в ней, как ветвистое дерево, и на этом дереве, разноцветные, в перламутровых чешуйках, с хохолками, горбоносые, с разъятыми клювами, сидели уродливые древние птицы, духи исчезнувших миров, вызванных к жизни ее недугом.
– Не смотри! – Он пробовал отобрать у нее альбом, но она вцепилась в книгу, блеснула на него злобно глазами.
– Мне нравится! Не мешай! – Защищая книгу, она повернулась к нему голым плечом, тряхнула тяжелой перепутанной космой волос, занавешиваясь от него. И в этом сердитом движении опять почудилось ему нечто лесное, сказочно-дикое, первобытное. Померещилось сходство с молодой ведьмой, прилетевшей на лесную опушку.
– Да, я ведьма, – прочитала она его мысли, и он почти не удивился ее колдовской прозорливости. – Я ведь тебе говорила, что в нашем роду все женщины ведьмы. Хочешь, сожги меня! Привяжи к столбу и сожги! Я буду гореть, а ты подбрасывай в костер сухие вязаночки! – Она засмеялась, и смех ее был чужой, переливчатый, русалочий, воспроизводивший журчание воды.
Там, на Поклонной горе, из липких туч стали падать на землю незримые сонмища. Пикировали бессчетные эскадрильи духов, рожденных в расселинах мрачной Вселенной. Каждый впивался в людскую плоть, проникал в сознание и кровь. Люди расходились, унося в себе уродливых пауков, чешуйчатых ящериц, длинноносых глазастых птиц. И все это было когда-то, наблюдалось художником, который старательно всю свою жизнь рисовал бесконечный цветной кошмар.
Неустранимый бред, где в темных подвалах двигались шелковистые мыши, верхом на них восседали монахи, из-под черных сутан выглядывали птичьи ноги, скалился в смехе веселый собачий рот и рука с коготками сжимала отрубленный сук, на котором, пронзенное, висело мертвое тело. Он все это видел на войнах: и горящий кишлак, где на белой, прозрачной от жара глине догорало детское тельце, и потного, дрожащего от боли пытаемого, сквозь которого прогоняли электрический ток, и черных зловонных грифов с растопыренными маховыми перьями, слетевшихся к одинокому дереву, где висел прибитый гвоздями солдат. Он все это видел, носил в себе. Ему показалось на миг, что в своей любви он освободился от ужаса жизни. Даша избавила его от кошмара, повела в рай. Но этот рай оказался населенным мертвецами без глаз, висельниками со следами удавки, был страшным пустырем, по которому голодные псы растаскивали отрубленные руки и ноги, как овраг за моргом в Баграме.
Она листала альбом, при этом сама наполняла и подносила к губам коньячную рюмку. Выпивала, заедая конфетой. Размазывала шоколад по губам, кидала на пол серебряную бумажку.
– Ты ведь говорил, что я для тебя – инструмент познания мира. Астролябия, которая указывает на звезду путеводную. Компас, по которому выбирают маршрут. По-моему, ты ошибся. Выбрал не ту звезду. Хотел от меня избавиться – не получилось. Хотел прогнать, да не вышло! Сам меня присушил, платье мне иглой протыкал.
Он пил коньяк вместе с ней. Чувствовал, что пьянеет. Она была больна, с первого дня, с первой минуты их встречи. Ее болезнь показалась ему утонченной красотой, наивной восхитительной нежностью. Она тонко обманула его, создала волшебную иллюзию рая. Вовлекла в болезнь, и теперь он страшно болен. Его рассудок распадается на обезумевшие частички, похожие на муравьиные яйца, которые несут на спине проворные муравьи. Из каждого яичка проклевывается прожорливый остроносый птенец. Просовывает сквозь скорлупу мокрое от слизи тело. Во рту одного – голубой человеческий глаз. Другой проткнул кривым клювом утробу беременной женщины, нащупал в глубине эмбрион. Третий уселся на спину большой мертвой рыбе, впрыскивает в нее свое семя.
Она питала его безумие. Голая, раздвинув колени, показывала ему светлый лобок и смеялась. Ему захотелось ударить ее.
– Ты хочешь меня ударить? Ударь! Прогони меня! Прямо сейчас! Не то будет поздно! Пожалеешь! Сейчас прогони! – Она смотрела на него круглыми зелеными прозрачными глазами, напоминавшими солнечный омут с кувшинками, ряской, уходящими в глубину лучами, пузырьками серебряного воздуха, из которого с громким хлюпом вырвется рыбья голова, откроет костяной рот, утащит под воду трепещущую стрекозу. – Прогони меня! – смеялась она.
Он видел, что она больна. Ее болезнь проявлялась в том, что она утонченно, осознанно причиняла ему нестерпимую боль. Разрушала то, что создавала недавно в эти восхитительные дни его жизни.
– Наша первая встреча на Тверском бульваре! Святое место, не правда ли? Когда мы расстанемся или когда ты умрешь, я стану туда приходить. Сяду на скамейку и вспомню, как мы познакомились. Может, я стану проституткой и тогда прямо с Тверской, прежде чем уехать с клиентом, приду на бульвар, посижу на родной скамейке…
Он заглядывал в книгу Босха и видел Тверской бульвар: ампирные особняки, кора старинного дуба, чугунный фонарный столб. На скамейке сидят старушки. Их смешные добрые личики, похожие на ежиные мордочки. Улыбаются, добродушно судачат, отрыгивая маленьких сиреневых жаб. Те плюхаются на дорожку, выстраиваются одна за другой и потешной вереницей, увеличиваясь с каждым прыжком, отправляются к памятнику. Знакомый постамент со стихами и букетом красных гвоздик. Задумчивый поэт с бакенбардами держит за спиной печальную шляпу. Его огромный пеликаний клюв достает до земли, ловко склевывает смешных лягушат. Мимо проходит студентка в розовом платье, с портфельчиком. Прелестное фарфоровое личико, свобода и легкость движений. Объясняется тем, что между ног у нее находится прокладка с крылышками. Пританцовывает, припрыгивает, демонстрируя чудесное средство. В легком прыжке, напоминающем Майю Плисецкую, приоткрылись оборки платья, и на один только миг обнажились коричневые, в ржавой плесени, дырчатые кости таза, остатки седых волос.
– А наша прогулка на речном трамвайчике! Когда у меня родятся дети, мы с мужем обязательно покатаем их по Москве-реке. Проплывая под Крымским мостом, я им скажу, что когда-то плыла здесь с почтенным седым генералом, который спас меня от злодеев, как Георгий Победоносец царевну. И пусть они сделают из конфетного фантика кораблик и пустят в реку в память о славном воине…
Он заглядывал в Босха и видел странный плывущий корабль, маленький уродливый бот, в котором стоял и качался закованный в броню исполин. На носу корабля красовался золоченый кабан. Исполин был пустой внутри, сквозь него дул холодный зловонный сквозняк. Из-под шлема вылетали дамские парики и колготки, лифчики и корсеты. Сквозь рот исполина из-под железных усов начинало просовываться и выдавливаться розовое женское тело, круглые ягодицы, спина, толстая молодая нога. На женский торс с кремлевской колокольни, верхом на весле, прыгал здоровенный детина, голый, парной, как из бани, опоясанный портупеей. Конец весла, мокрый, с резным набалдашником, торчал у него между ног.