Матрица войны
Шрифт:
– Он говорит, – улыбался, переводя, Сом Кыт, – во Вьетнаме почти каждый мужчина мог бы написать такую книгу. К сожалению, за эти одиннадцать лет он не научился хорошо писать, зато научился хорошо стрелять. Когда он вернется домой и отмоет руки от пороховой гари, он возьмет бумагу и ручку. Не книгу писать, а просто учиться.
– Вы не хотите остаться в армии?
– Он не хочет. Устал воевать. Хочет поехать в родную деревню, где у него остались родственники. Хочет жениться. Хочет родить детей. На том месте, где взорвалась американская бомба и убила отца, он посадит мандариновое дерево. Пусть цветет, пусть дети под ним играют, пусть куры клюют зерно. На войне он неплохо изучил моторы. Видел много разных машин, целых и взорванных. Грузовики, самолеты, вертолеты, танки. Американские, советские, китайские.
– Я вас понимаю, – кивал Белосельцев. – Пусть будет так, как вы хотите!
Передернуло, колыхнуло воздух прозрачной тугой волной. Над капотом машины со свистом и воем что-то пролетело, страшно и огненно, вытянув из леса мохнатый клин дыма. Лопнуло в стороне от машины короткой вспышкой, оставив в воздухе опадающую копоть. Второй молниеносный удар, и мохнатая искристая головня промерцала раскаленным глазом, превратилась у обочины в шаровой удар света, в тупой грохот взрыва. Машину бросило, шофер безумно крутил баранку, разворачивая джип поперек дороги. Ветер от крутого виража и взрывной волны ударил в открытый борт. Тхеу Ван Ли растопырил руки, заслоняя собой Белосельцева, с силой отталкивая его назад, дальше от леса, помещая себя между ним и зелеными кущами, из которых все еще тянулись вялые дымные трассы.
– Базука! – крикнул вьетнамец, толкая спиной Белосельцева, выдавливая его из машины на землю, за колесо, на пыльный грунт. Махнул солдатам, ударил очередью наугад по опушке, нырнул вперед, навстречу трескам, скрываясь в зарослях.
Белосельцев на земле, заслоненный резиновым скатом, видел «Тойоту», съехавшую в кювет, Сом Кыта в позе стартующего бегуна, прыгающих навстречу стрельбе солдат. Успел осознать мгновенную картину случившегося: удар гранатомета из джунглей, их промах, взрывы на безлесом пространстве, бросок вьетнамцев навстречу стрельбе и засаде, и вот он один возле джипа, заслоненный колесом и кюветом, из машины торчит ствол автомата, Сом Кыт смотрит на него, машет рукой, прижимая его к земле, а в близких перепутанных кущах треск стрельбы, чмокающий взрыв гранаты. Сердце его стучало, открытому рту не хватало дыхания, и глаза, округляясь в подлобье, обретали панорамное зрение, видели одновременно и небо и землю, пространство и сзади и спереди. Страх, слепой и горячий, прошел сквозь него, как судорога. Вначале стиснул мускулы в неподвижные комья, а затем распрямил их, толкая прочь с обочины, в чистое поле, подальше от стрельбы и взрывов. Но уже включались иные, контролирующие страх системы и силы. Вновь собирали его в личность. Он выхватил из машины ствол автомата, беря под прицел опушку.
Стрельба удалялась в глубь леса. Было безлюдно. Только в стороне белела рубашка Сом Кыта. Резким жестом он побуждал Белосельцева лежать.
Стрельба гасла, словно лес своей вязкой древесной жизнью рассасывал энергию боя и она блекла, замирала в джунглях. Стихло. Только что-то чуть слышно звенело, то ли малая невидимая птица, то ли в придорожных каменьях чешуйчатая тварь.
Сом Кыт оказался рядом. Быстро, тревожно оглядел Белосельцева с головы до пят, словно хотел убедиться, что тот цел, не решался его ощупать.
– Надо вот так лежать. – Он все-таки надавил на плечо Белосельцева, с неожиданной силой и властностью прижимая его к земле, возвышаясь над ним, заслоняя, как вьетнамец в машине.
Белосельцев осторожно снял с плеча его руку.
– Мне кажется, там все уже кончилось.
Из леса, продираясь сквозь заросли, появились солдаты, вьетнамцы и кхмеры. Держа автоматы, растягивались вдоль опушки, занимая оборону, готовые стрелять, защищаться. Следом, под защитой их автоматов, показались четыре солдата, неся пятого. Двое – за ноги, у голых щиколоток, и двое – ухватившись за ткань рубахи у плеч, так что руки волочились по земле. Во всей провисшей, непружинящей, послушно-безвольной позе пятого была безжизненность.
Еще издали вглядываясь в убитого, Белосельцев, ужасаясь, угадал в нем Тхеу Ван Ли. Солдаты вышли на дорогу, держа убитого на весу. Тот висел – голова на сторону, пальцы чертили на земле две пыльные бороздки. Со спины, с рубахи, из-под ремня капала кровь.
На дороге залязгало, загрохотало. Появилась колонна бронетехники, огромный, нелепый, похожий на старый комод американский танк и гусеничные
Тхеу Ван Ли лежал на обочине, у блестящего трака танка. Казалось, его худое маленькое тело в полете разбилось о громадную слепую преграду, рухнуло на дорогу. Вьетнамские офицеры выслушивали доклад очевидцев. Рокотали и чавкали горячие моторы машин.
Белосельцев смотрел на убитого, на его лицо, белевшее среди солдатских башмаков. Эта смерть, мгновенно случившаяся, приоткрыла простой механизм мира, задернутый пологом человеческих переживаний, сомнений, множественностью поступков, красотой леса и солнца, упований на чудесную, присутствующую в мире тайну. Все это пропало, и открылся примитивный, удерживающий мир механизм, наподобие деревянного винта в ткацком стане. Это примитивное устройство делало ненужными и бессмысленными все усилия постигнуть мир, отгадать его, в великом напряжении духовных сил сформулировать его смысл и закон. Делало ненужным душу и ум.
В своей жизни он видел много убитых. Застреленного кабульского муллу. Сгоревших в Саланге солдат, проводивших колонны с топливом. Казненных моджахедов, лежавших у глинобитной стены в длинных белых одеждах. Та медсестра в Кандагаре, смешливая и прелестная, чья рука вдруг случайно коснулась в машине его руки, задержалась чуть дольше, и он смотрел на ее цветастое, невоенное платье, искал повторного прикосновения. Она приехала на пост у дороги осмотреть больного солдата, и на мелкий окоп обрушился шквал огня, реактивные снаряды били из зарослей. В дымной яме, где только что лежала она, тлели ошметки одежды, висел обугленный клок ее разноцветного платья. Уже тогда, после этих смертей, возникло бесцветное, похожее на безумие прозрение – простой деревянный винт, заложенный в основание мира.
Прозрение кончилось, деревянный змеевик исчез, затуманенный переживаниями его потрясенной души. Он вдруг осознал, что эта смерть имела прямое к нему отношение. Он – почти причина ее. Тхеу Ван Ли умер потому, что он, Белосельцев, жив. Вчерашним своим появлением в военной палатке, где был радушно принят, где вьетнамец угощал его чаем, уступил свое ложе, поместил вместе с собой в прозрачную сферу света, он, Белосельцев, уже поставил его под пулю. Та пуля, которая ждала Белосельцева, притаившись в автоматном стволе, попала не в него, а во вьетнамца. Вьетнамец, кинувшись навстречу стрельбе, толкая Белосельцева за машину, уступал ему уже не постель и не полог, а свое место в жизни. И что ему теперь делать? Чем благодарить за спасение? Кого благодарить? Как воспользоваться сбереженным местом в жизни? Тхеу Ван Ли похоронят в красной земле Кампучии, а он, отделенный от него навсегда, улетит в Москву, станет дальше проживать свою жизнь, мотаясь по воюющим странам, будет писать донесения и сводки, получать чины и награды, и не будет в его жизни поступка, коим он заплатит вьетнамцу за жертву.
Растерянный, он смотрел на близкое неживое лицо, окруженное пыльными башмаками солдат. Не знал, как ответить на эти вопросы. Это состояние исчезло, сменилось другим.
Эта единичная насильственная смерть в единичной, не менявшей картину войны перестрелке входила в ряд бессчетных, во все времена, смертей – на войнах, на эшафотах, в застенках, имевших свои объяснения, свои великие или малые цели, своих свидетелей, певцов и поэтов. Постепенно великие цели, именуемые Богом, Отечеством, служением царю и народу, распадались и меркли. Гасли царства, улетучивались религии, исчезали идеи и верования. Неужели история, требующая непрерывных жертв, неужели эти жертвы – всего лишь Броуново движение народов и армий, варево краткосрочных идей и учений, которые теснят друг друга, бесследно пропадают, заманивая людей своей обольстительной, мнимой формой? Неужели и эта смерть канет бесследно, ничего не изменив на Земле? И живущее в каждой душе безотчетное стремление к благу, желание видеть мир вместилищем этого блага никак не связаны с ведущейся в джунглях борьбой, с его появлением на этой дороге, с ударами базук из засады, с легким броском вьетнамца в сторону стреляющих кущ, с этим неживым, выпитым, с приоткрытыми губами лицом? Мир, меняющий свои очертания, есть только бесконечно длящийся абсурд?