Матрона

Гучмазты Алеш

«Ничего не утаят… Конечно же, не утаят, — она застонала, заплакала в душе — это совесть ее отозвалась. — Они расскажут обо всем, чем занималась его мать, обо всей ее непутевой жизни расскажут. Имя матери станет именем его позора, и Доме никогда уже не сможет оправиться, поднять голову. Так и останется униженным, и люди буду показывать на него пальцем, срамить именем собственной матери».

«О, сынок мой, сынок, — повторяла она про себя, — причина твоего позора лежит перед тобой, на земле, у твоих ног. Почему же ты не топчешь ее? Не дай ей выпрямиться, встать, чтоб я пала жертвой за тебя! Позор не любит оставаться в безвестности, и если дать ему волю, он согнет тебя, сделает без вины виноватым. О, сынок, видно

в черный день родилась твоя мать!.. Зачем же нашел ты и привел в свой дом ту, которая только и может, что опозорить тебя? Нет, мой родной, твоя мать лучше умрет, чем позволит хотя бы тени позора коснуться твоего чистого лица. Твоя мать скорее падет под ноги толпы, чем сделает тебя несчастным. Не для того, сынок, ты без отца и матери стал человеком, чтобы явившаяся ниоткуда женщина втоптала тебя в грязь. Пока я не знала, где ты и жив ли, я все могла вытерпеть ради того счастливого дня, когда найду, наконец, и обниму свое солнышко. Теперь же я знаю — не откроюсь я тебе, не запятнаю своим позором. Не откроюсь, сынок, просто буду жить рядом и радоваться твоему счастью. Ничего другого уже не нужно твоей несчастной матери… А ты, мой сынок, будешь почитать меня — хотя бы, как мачеху»…

17

— Бабушка, бабушка! — трясла ее Алла.

Матрона открыла глаза, увидела ее испуганное, заплаканное лицо и попыталась приподняться.

— Бабушка, что с тобой?

Она сделала вид, будто только очнулась и ничего не помнит.

— Что-то случилось? — спросила, озираясь.

Все сгрудились над ней, смотрели с тревогой и участием.

— Не бойся, все будет хорошо, — сказал Доме. — Ты просто пересидела на солнце.

Она оглядывалась по сторонам, будто искала кого-то.

— Бабушка, тебе что-нибудь нужно? Может, воды принести?

— Здесь никого больше не было? — помолчав, спросила она.

Доме и его жена переглянулись, и стараясь, чтобы никто не заметил, покачали головами.

— Никого, — сказал Доме и взял ее за руку, — наверное, тебе померещилось что-то. Пойдем, тебе не нужно быть на солнце. Отдохни немного.

Сердце ее дрогнуло, зашлось от его прикосновения, ноги сделались ватными, и теперь она уже действительно не могла встать. Доме приподнял ее, обхватив рукой; девочки помогали ему, как умели. Ей получшало, но она не показывала этого, старалась казаться немощной. Радовалась тому, что опирается на сына, чувствует его руку. Все ее горести и печали забылись, и ей хотелось лишь одного — чтобы он сильнее прижал ее к себе, пусть и не зная, что ведет свою мать, ей и без того было хорошо, и она молилась про себя, просила Бога удлинить их путь, растянуть его до бесконечности, чтобы как можно дольше опираться на руку сына, ощущать его тепло, идти, прижавшись к нему, и дышать воздухом счастья.

Но дорога до дома, как не растягивай, была коротка; ее завели и уложили в постель.

Матрона чувствовала себя вполне сносно. Ей стало бы еще лучше, если бы кто-то из домашних заговорил — с ней или с кем-то другим, лишь бы слышать их голоса. Но все молчали, вопросительно глядя на нее, и, смущенная, она не знала, как вести себя, что делать. Она могла, конечно, и сама начать разговор, но не знала о чем. Хорошо бы дать какую-то затравку, чтобы они подхватили — ее сын и внучки, а она лежала бы себе, слушала, и голоса их согревали бы ей душу. Однако молчание затягивалось, и чем дальше, тем труднее было произнести первое слово. Все стояли, смотрели на нее, и внимание их подавляло ее: она не смела поднять глаза, помня о нечаянном своем порыве, который они приняли за бред, и опасаясь проницательного взгляда жены Доме. А сердце стучало, сердце стремилось к сыну и внучкам, его будто в чужую грудь затолкали, и оно пыталось вырваться, вернуться на свое, Богом предназначенное место.

Так же билась сегодня рыба, пойманная и выброшенная на берег.

Матрона

прислушивалась к своему сердцу и думала — а вдруг оно и вправду выпрыгнет из груди? Как оно будет выглядеть, какой облик примет? И ей представилось — оно выпрыгнуло, но не в облике любящей матери, как можно было ожидать; оно выпрыгнуло, как шаловливый ребенок, похожий на маленькое смеющееся солнышко; оно выпрыгнуло из ее груди и стало весело бегать среди домашних своих, выбирая, к кому из них залезть на колени; все любовались им, смеялись над его проделками, и каждый старался подставить свои колени, каждому хотелось усадить его, погладить, приласкать…

Она улыбнулась внутренне, обвела взглядом стоящих перед ней.

Беллы в комнате не было, она, наверное, вышла куда-то. За распахнутой дверью, на веранде, стоял старый Уако. Видно, ему казалось неудобным подойти к ней, но и уйти было не с руки. Вот и стоял он за раскрытой дверью, с тревогой поглядывая в комнату. Доме сидел на стуле, и по усталому, осунувшемуся лицу его трудно было понять, то ли он и в самом деле замотался вконец, то ли задумался о чем-то. Матроне не понравился его вид: может, его утомила возня с ней, вот он и думает с досадой — это ж надо, решила именно у нас умереть. Настроение ее ухудшилось, и она с надеждой повернулась к Алле.

Та стояла у изголовья кровати, держалась руками за спинку и с жалостью смотрела на Матрону.

— Алла, — вздохнула она и приподнялась.

— Что тебе, бабушка?

— Присмотри за солодом. Как бы его куры не склевали.

— Не беспокойся, — сказала жена Доме. — Белла все убрала… Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?

— Тебе лучше? — участливо спросил Доме.

Он оживился немного, усталость вроде бы сошла с его лица. «Пасть бы мне жертвой за тебя, сынок, неужели ты из-за своей матери так опечалился? Превратиться бы мне в радость твоей жизни! Не может сердце сына не почувствовать, что мать его где-то рядом! Нет, нет, сынок, не надо больше печалиться»…

— Мне стало получше, — сказала она и, вспомнив их разговоры, добавила: — Наверное, пересидела на солнце, потому и замутило меня. Теперь, вроде, прошло.

Она попыталась встать, села на кровати.

— Лежи, лежи, — остановил ее Доме. — Тебе надо отдохнуть, прийти в себя.

Услышав их, в комнату вошел Уако. Он ничего не сказал, стесняясь выказывать себя при младших, но, глянув на него, Матрона поняла, что вставать ей не следует. Жена Доме подошла поближе к мужу, и вид у нее был такой, будто она боится за него. Такой же, как у квочки, встревожившейся за своих цыплят. По сжатым ее губам, по напряженному взгляду нетрудно было предположить, что она знает то, о чем остальные не догадываются. Женское чутье, никуда от него не денешься. Застыла и спрашивает себя в испуге: не вздумал ли здесь кто-то претендовать на ее мужа?

Матроне стало не по себе от ее взгляда, и она хотела было снова лечь, полежать, пока не улягутся срасти, но боясь перестараться и вызвать еще большие подозрения, поднялась, встала на ноги.

— В комнате душно, — сказала она. — Во дворе мне будет получше.

Все запротестовали, но заключительное слово осталось за женой Доме:

— Она права. Ей нужен свежий воздух… Ну-ка, помоги ей, Алла, придержи за руку.

Матрона неплохо знала женщин и сразу же поняла — жена Доме показала ей сейчас, кто в доме хозяин.

«О, чтоб я пала жертвой за вас! — взмолилась Матрона. — Чтоб все ваши болезни перешли ко мне! Ничего мне не надо, ничего не прошу, только согрейте меня теплом ваших рук. Душевным теплом согрейте, и ничего больше не нужно бедной моей голове»…

К вечеру, когда все убедились, что ей действительно стало лучше, Доме собрался уезжать. Девочки уложили вещи в машину, все было готово, но жена вдруг попросила его:

— Подожди немного. Я хочу зайти к Качмазовым. Венера нужна мне. По одному делу…