Матрона
Шрифт:
— Этой рыбой можно всю семью накормить, — с деланной улыбкой произнесла она.
Доме еще не отошел от азарта и радовался, как мальчик.
— Такой большой рыбы я никогда не ловил, ни разу в жизни! — ликовал он. — В ней, наверное, не меньше, чем полтора килограмма!
При этом он дрожал, но не азарта вовсе и не от радости, а потому, что слишком долго просидел в ледяной воде. Горная река она и есть горная река.
— Что-то я замерз. Аж до костей пробирает.
Он был в мокрой майке Мокрые штаны засучены до колен.
— Смотри, не простудись, — сказала Матрона. — Выжми хотя бы майку, простуда начинается со спины.
Он лишь рукой
— Все равно в воду лезть. Хочу еще в два места наведаться, может, и там поймаю что-нибудь.
13
Ей не хотелось оставлять их, но она все же ушла: знала, что при ней Доме не выжмет одежду, так и останется в мокром. Она многое бы отдала, чтобы увидеть его раздетым, посмотреть, есть ли у него шрам на бедре — отметка Егната, гореть бы ему в аду! — но не прятаться же ей кустах, не подсматривать оттуда, тем более, что и кусты реденькие и от глазастых девчонок не скроешься. Увидеть шрам — значило для нее найти сына, и она знала, что у нее нет другой возможности и, наверное, никогда не будет, но и подглядывать вот так, по-воровски, хоть и делая святое дело, она не хотела, не могла себе позволить.
Шла, задумавшись, и не заметила, как достигла того места, где они с Беллой видели двух мужчин. Теперь к ним присоединились и девушки; все они бродили по мелководью у самого берега, подбирая что-то из воды. Когда Матрона приблизилась, они, похоже, испугались, разом бросили свое занятие и, как бы не замечая ее, с нарочитой горячностью заговорили, заспорили о чем-то. Ей и самой было неловко в их присутствии, и, прибавив хода, она прошла мимо. Когда приблизилась к своему кувшину, увидела в заводи маленькую рыбешку. Ей стало жалко малька — поймают, чего доброго, и она подобрала, бросила в него сучок, чтобы спугнуть. Но малек остался на месте. Тогда она тронула его пальцем, взяла в руку и поняла — малек мертв. «Ах, ты бедный мой, — пригорюнилась она. — Видно, потерял мать, и твое маленькое сердечко разорвалось. — Она бросила малька в реку: — Не знаю, несчастный мой, но, наверное, тебе и мертвому в воде получше, чем на суше».
Смерть малька расстроила ее, и теперь она думала о рыбной ловле, как о низком, жестоком занятии, и ей стало жаль, что Доме занимается этим, но она тут же осеклась, не позволяя себе осуждать его. «Стать бы мне жертвой вместо тебя! — думала она, разбираясь в нахлынувших мыслях и отыскивая среди них те, что касались Доме и как-то приближали его к ней. — Зачем ты мучаешься из-за этих бедных рыб? Пусть моя несчастная голова падет за твою жизнь! Почему ты застеснялся меня, почему не снял при мне свою мокрую одежду. Тебе не нужно меня стесняться», — она хотела добавить «сынок», но не решилась.
Ее и без того тревожил сегодняшний разговор с женой Доме, и, вспоминая о нем, Матрона чувствовала себя злодейкой, посягнувшей на счастье чужой семьи.
С другой же стороны, жена Доме с ее подозрительностью, сквозящей в каждом слове, а может, и догадкой, затаенной до поры, помогла Матроне приблизиться к раскрытию тайны, придала ей уверенности. Теперь она знала, что у Доме есть шрам. Где и какой — пока неизвестно. Сказав, что ее маленький сын хромал и, возможно, остался хромым на всю жизнь, Матрона не отвела от себя подозрений, но выиграла время, передышку, необходимую на то, чтобы осторожно, исподволь вызнать все, что возможно, об этом шраме.
От давнего шрама зависела ее будущая жизнь.
14
Вернувшись
— Что с тобой? — спросила жена. — Ты чего такой злой?
И тут же покосилась на Матрону. Матрона поняла ее — тот же взгляд, те же подозрения: думает, наверное, что там, на речке у нее вышел какой-то разговор с Доме. Поняла и другое: настороженность его жены так просто не пройдет, не рассосется.
— Папа поругался с какими-то мужчинами, — сказала Алла.
— С кем? — потемнела лицом ее мать.
Доме молчал.
— С кем ты не поделил добычу?
— Эти сволочи опять пустили в речку хлор, — ответил он.
Лицо ее сразу просветлело.
— Ну, и какое тебе дело? Они что, огород твоего отца хлоркой посыпали?
— Огород моего отца еще не пострадал, но скоро в ущелье не останется ни рыбы, ни зверей. Приходят в чужое село и творят тут, что хотят! Но не только они виноваты. Кое-кто из здешних тоже не без греха…
— А я тебе говорю, не настраивай людей против себя! Ты тут раз в году ловишь две рыбешки, и вот тебе мое слово — не нужна нам твоя рыба! — гнула свое жена.
Старому Уако не понравились речи невестки.
— Может, нам еще и убраться отсюда, чтобы им вольготнее было?! — разозлился он. — Покинуть родину из-за этих негодяев? Если не забудут сюда дорогу, пристрелю кого-нибудь, видит Бог, пристрелю!
— Наши сами виноваты, позволяют им, а может, и приглашают сюда — добро пожаловать, травите нашу рыбу! — Доме повернулся к жене: — Найди мне что-нибудь, я весь мокрый, надо переодеться.
Слушая, Матрона сразу же поняла, о ком идет речь, вспомнила огромный живот посреди реки и то, как эти четверо испугались, увидев ее; она и раньше не испытывала к ним приязни, а теперь и вовсе возненавидела и хотела рассказать обо всем, о мертвом мальке рассказать, но последние слова Доме разом прервали ход ее мысли.
Услышав его последние слова, она забыла и о реке, и о людях с рыбьей отравой, забыла обо всем на свете. Ей как-то и в голову не пришло, что Доме вернется домой мокрый и ему надо будет переодеться. Догадайся она раньше, может, и придумала бы что-нибудь, а теперь ей оставалось только смотреть, как он идет к дому, поднимается на крыльцо, на веранду и, глядя ему вслед, ругать себя: «Что я, по старости в этот дом пришла или ради сына? Могла бы и додуматься пустой головой своей, что он после рыбалки переоденется. А теперь топчись на месте, переживай! Когда еще такое случиться? Хоть бы с крыши, через печную трубу подсмотрела — сын мне Доме или нет. А иначе зачем я здесь? Узнала бы — мой или нет, закончился бы обман, я уже и сама устала от него. Притворяюсь, хитрю, выкручиваюсь, как лисий хвост! Если бы не эти проклятые со своим хлором, разве бы я забыла, что мокрому человеку положено переодеться?»
Черные мысли, как вороны, клевали ее сердце, и, безучастная с виду, она стояла и смотрела, как вслед за Доме тронулась к дому и его жена.
Аллу же интересовало совсем другое.
— Бабуся, — подбежала она к Матроне, — ты зажаришь на обед нашу рыбу?
— Какая рыба? — отозвался Уако. — Чего с ней затеваться здесь? Возьмете с собой, дома приготовите… А сейчас пообедаем, чем Бог послал. Все готово, чего морить себя, как врагов, голодом?
Услышав его, Матрона встрепенулась, в душе ее затеплилась надежда.