Матросская тишина (сборник)

Лазутин Иван Георгиевич

— Еще какие были книги?

— Двухтомник Дениса Давыдова, тоже старинного издания, потом несколько томов «Человек и Вселенная»… остальные названия я уже не помню. В общем, целый чемодан. Все книги — старинные, в кожаных переплетах, а Библия и Коран — в серебряных окладах и с цветными камешками. На солнце так переливаются…

— Мы остановились на том, как вы все четверо в одиннадцатом часу утра сошли с электрички на платформу Ярославского вокзала. И что же дальше?

— Валерку тошнило. Его выворачивало наизнанку. Я пошел с ним в туалет. Не хотел оставлять одного. Он бледный как смерть.

— А Шамин и Темнов?

— Шамин

и Темнов, как и условились в электричке, пошли в камеру хранения сдавать чемоданы. Дома с чемоданами нам появляться нельзя. Нужно было искать клиентов, чтобы сбыть серебро, фарфор и хрусталь. У нас их было два чемодана. С книгами сложнее. На них нужен купец понимающий.

Видя, что следователь иногда в записях отстает от показаний допрашиваемого, Барыгин делал паузы, и, когда ручка Ладейникова останавливалась, он продолжал рассказ:

— В туалете мы с Валеркой пробыли минут пятнадцать, пока он окончательно не очистил желудок и не умылся. Тут же пошли к камере хранения. Прошли по всем отсекам: нигде не нашли ни Шамина, ни Темнова. Подождали еще с полчаса. Я понял, что их замели. С нами в электричке ехал подозрительный тип. Я еще в вагоне подумал: наверное, ваш сотрудник. — Барыгин, глядя на пачку сигарет, попросил закурить. Ладейников молча кивнул головой и тоже закурил. — С вокзала я позвонил Шамину — его дома не было. У Темнова телефона нет. Ничего не оставалось делать, как ехать по домам. С Валеркой я расстался, когда мы вышли из метро «Проспект Маркса». Он пошел в сторону Моссовета, я зашел в Художественный проезд, выпил в кафе «Артистическое» сто граммов коньяка и пошел домой. Поздно вечером зашел во двор Валерки. Мать из-за города еще не приехала. Позвал его переспать у меня — он не согласился. Решил в скверике ждать мать и отчима. А дальше вам все известно.

— После того как вы сошли с электрички на платформу Ярославского вокзала, Шамина и Темнова ты уже не видел?

— Нет, не видел.

— Никто из них тебе домой не звонил?

— Никто не звонил.

— Припомни хорошенько: что было в двух чемоданах, которые Шамин и Темнов понесли к камере хранения?

Барыгин потупил взгляд в пол и пытался припомнить содержимое чемоданов. Лицо его было озабочено. Словно от того, что он подробно вспомнит, что находилось в чемоданах, участь его будет облегчена, он медленно рассказывал:

— Помню, что было много хрусталя: какие-то корзиночки, ладьи, вазы разных размеров и рисунков, наборы рюмок, фужеров… Во втором чемодане была фарфоровая посуда, чайный сервиз «Мадонна»… И много столового серебра.

— Один сервиз «Мадонна» вы продали в Загорске?

— Кроме того, что продали, был еще один сервиз. На двенадцать персон.

Следователь положил ручку, встал и, разминая плечи, потянулся.

— Ну что ж, Барыгин, картина ясна. Значит, ты утверждаешь, что Валерий Воронцов с вами оказался совершенно случайно? Как попутчик?

— Да, его никак нельзя мазать как соучастника. И я прошу в протоколе это отметить особо. И без него у нас — групповая.

Ладейников принялся ходить по комнате, глядя себе под ноги.

— Не понимаю одного, Барыгин.

— Чего вы не понимаете, гражданин следователь? — Барыгин поднял глаза на следователя, ожидая, что в следующую минуту он спросит что-то важное, главное.

— Как можно обокрасть квартиру старого школьного друга? Ведь это предательство!.. Это — подло! Неужели тобой

двигала одна зависть: он стал кандидатом наук, а ты — рецидивистом-домушником?

— Неверно, гражданин следователь. Я обокрал не друга, а торгаша. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Торгаш не может быть моим другом. Товарищем моим Краснопольский был, когда мы были школьниками и вместе ездили в один пионерский лагерь. Потом наши дороги разошлись.

— Что верно, то верно: разошлись. Краснопольский пошел по честной дороге, ты избрал дороженьку темную.

— Дорога у крупного торгаша не может быть честной. Я в этом вопросе, гражданин следователь, суворовец.

— А это как понимать? — Ладейников, глядя себе под ноги и изредка бросая взгляд на Барыгина, продолжал ходить по комнате.

— Не помню сейчас, по какому случаю, но великий русский полководец Александр Васильевич Суворов однажды высказал мысль, которую я никогда не забуду. Ее мне сказал один зек на Колыме.

— Что это за мысль? — Ладейников остановился, сверху вниз рассматривая Барыгина.

— Суворов сказал: «Интенданта в русской армии можно без суда и следствия расстреливать через год его работы». Здорово старик врубил?! Как в воду глядел.

— Ого!.. Вон ты какие проводишь параллели!.. — удивился Ладейников. — В нашей стране занято в торговле более двух миллионов человек. Так что ж, по-твоему, все два миллиона ставить к стенке?

— Зачем к стенке — пусть живут. Но только года через три работы в торговле — крупных воротил посылать годика на два на химию или на лесоповал.

— Прямо без суда и следствия?

— Лучше без следствия и без суда.

— Это почему же?

— Они подкупят любую неподкупную Фемиду. И из воды сухими выплывут. Взятка!.. Вот на чем гибла Россия раньше и отчего она страдает и нынче. Еще Ленин об этом говорил.

— А ты, вижу, Барыгин, знаешь, что говорил Ленин, что говорил Суворов…

— А что, разве плохо, когда человек знает, что говорили и говорят великие люди?

— Почему плохо — хорошо! Только сам-то… На себя-то погляди. Ведь — вор!.. Вор-рецидивист.

— А вы обратили внимание — у кого я ворую? — Барыгин хмуро, исподлобья посмотрел на следователя.

— У кого?

— У вора! Он ворует тысячами, десятками тысяч у государства, а я вижу, что Фемида гладит его по головке, и беру у него. По принципу сообщающихся сосудов. Мы когда-то проходили это в школе. Все потерпевшие, из-за кого я получал сроки, — все торговые работники. Причем торгаши крупные. С мелюзгой я возиться не любил. У меня давно было запланировано хорошенько прощупать директора одного внешторговского магазина, но ваш брат сорвал всю мою стратегию. Опередили меня. Теперь придется отложить лет этак на пять, на шесть. Если, конечно, он уцелеет на этой грешной торговой палубе.

— А то и на все семь лет загремишь, — поправил Барыгина Ладейников.

— Может, и на семь. Сто сорок пятая, часть вторая. Куда от нее убежишь? Но я еще молодой, у меня все впереди! Я, гражданин следователь, оптимист. Тюрьма страшна тому, кто ее не нюхал.

— А у тебя, как я вижу, целая философия.

— Не философия, а линия. И линия прямая. — Барыгин заплевал окурок и бросил его в плетеную пластмассовую корзину. — Думаю, что на этом первый круг нашей одиссеи закончен? Я, кажется, вам все рассказал чистосердечно, вроде бы исповедовался. Даже на душе стало легче.