Матросы
Шрифт:
— А если война все же разразится?
— Тогда пусть раньше. Пока живы мы, люди, имеющие опыт… Я не хочу, чтобы бой опять приняла горячая, неопытная молодежь. Они, конечно, храбро выполняют долг, а сколько будет лишних жертв! — Шульц потер побледневшее лицо ладонями, глубоко вздохнул. — Давит. Ум становится все сильней, опытней, а сердце хилеет. Ум ищет ответов. Перед самим собой не отнекаешься…
Он замолчал. Вадим вспомнил вчерашний закат, когда под звуки горнов солнце, которое видели и сказочные герои Гомера, и аргонавты, и воины понтийского царя Митридата, спускалось все ниже. Вот оно вынырнуло
VII
Поход в море сильно отличается от сухопутных маршей. В море движение без привалов и остановок. Сутки рвутся на куски тревогами, нарядами, караульной службой. Чтобы избежать сентиментальности, не назовем моряков мучениками, но тружениками — да! Предельные нагрузки поглощают полностью энергию самых выносливых людей, и они валятся на свои рундуки и трехъярусные подвесные койки как убитые. При тусклых лампочках, создающих какую-то пелену мертвенного света, будто на постановке «Жизели», матросы спят, похожие на статуи бронзовых богов, сваленные при спешной погрузке. Иногда боги бредят, кричат — это в порядке вещей и это не может разбудить никого. Только тревога с поразительной тайной воздействия мгновенно поднимает всех на ноги и выметает прочь, как тайфун. Жара, предельный режим машин, полная задрайка, паропроводы, под полной нагрузкой пересекавшие жилые помещения, требуют чудовищной выносливости. Ограничивается потребление пресной воды. Забортная подается только на приборки. Купаться? Душевые? Об этом забудь.
Невыразимое наслаждение услышать посвистывание посвежевшего ветра, заигравшего струнами такелажа. Компрессоры засасывали уже не горячую дрейфовую юшку, а предгрозовой, пресный, как дождь, воздух: он продует, обмоет корабль.
Сплошняком двинулись облака — начался процесс, именуемый натеканием. Широкие и неприятные валы мертвой зыби превращались в мелкую волну с густыми, игривыми завитками. Перископы подлодок и бурунцы, сопутствующие им, выпали из зоны наблюдения. Глаза прочь! Переходи на шумопеленгаторы — не подведут.
На почерневшем небосводе вспыхнула первая молния.
— Только инициатива может развивать эрудицию, — Ганецкий продолжал спор со стажерами, дерзкими юнцами, будоражившими уравновешенный быт корабельного офицерства, — только эрудированные командиры имеют право продвигаться вперед!
— А отдел кадров? — возражал стажер, умный, крикливый кавказец. — Как вы нарушите его арифметику?
— Поправлять арифметику — знакомить с новыми формулами.
— Лейтенант, вы не правы! — орал кавказец.
— Вы возражаете против инициативы?
— Инициатива теперь стала самым популярным словом, как… как пенициллин! Затрепали это слово! Все о ней говорят. Коки добавляют в компот анилин вместо фруктового сока и уверяют, что
— Ого, ты против планового начала! — упрекнул кто-то третий.
Слева от Шульца, в тесном уголке, — радиометрист. Справа, в ящике под стеклом, — автопрокладчик, повинующийся тем же приборам, которыми пользовался человек, дублирующий автоматику.
Непрерывно крутилась развертка радиолокатора, оставляя на темном экране светящуюся снежно-искристую полоску. Работали гирокомпас, эхолот, лаг, курсограф и другие приборы. Все, казалось, прочно окружено надежной автоматикой, все взято в руки бесстрастно действующими механизмами, не подверженными преждевременной усталости, нервным потрясениям, коварным, отвлекающим мыслям. А все же человек был человек! Отвечал Ганецкий:
— План должен иметь только общие рамки, а детали… Разве противник спросит тебя: «Простите, во сколько прикажете открыть огонь? Ах, вы еще не готовы? Вы еще не снеслись с начальством? Извините. Когда увяжете, позвоните по телефону номер такой-то…»
Ганецкого слушали, внимание всех сосредоточилось на нем. Ничего не скажешь — он умеет привлечь к себе самых разных людей, найти острые темы и эффектно показать смелость своих суждений. Стажеры не только дерзки, но и впечатлительны. Разойдясь, непременно похвалят Ганецкого: «Вот думающий человек», а о нем, молчаливом и исполнительном лейтенанте Соколове, даже и не вспомнят. Мало ли бродит таких теней по кораблю, пойди различи их, все на одну колодку.
Остановив вышедшего из рубки Вадима, Ганецкий сказал:
— Сердишься, Вадик? Извини меня… Пришел к тебе расстроенный, ну чего-то бормотнул невпопад. Не вяжи каждое лыко в строку.
— Хорошо. Не буду.
— Обижаешься?
— Обидно за тебя. Ты мыслящий… но другие тоже не такие уж глупцы, чтобы не понимать твоей снисходительности.
— Завернул крепко. Запомню. На досуге освою… Ну ладно, брось хмуриться. Ведь я люблю тебя, Вадик. Мне даже твоя наивность нравится…
— Спасибо. Облагодетельствовал. Я спешу…
— Подожди, — попросил Ганецкий, — меня беспокоит… что там? Понимаешь?
— Семья?
— И она, конечно, — его смущение не казалось наигранным. — Я оставил Катю в дурном настроении. Но главное и угрожающее — на другом фланге. Я имею в виду Ирину Григорьевну… Ей, может быть, плохо. Ей, а значит, и мне…
— Катя знает о твоих похождениях. Ее, пожалуй, не удивишь.
Молния сверкнула значительно ближе. Похолодало. Впередсмотрящие на носу натянули плащи. Эсминцы глубже зарывались в волны.
Склонившийся над столом старший штурман что-то писал, шевелились худые лопатки под плотно натянутым кителем.
Молодой человек из Иркутска, офицер, управляющий тремя стволами главного калибра, почему-то мечется, не договаривает, чем-то глубоко взволнован и жаждет открыться. Возлюбленный женщины, у которой арестован отец. За что? Если арестован отец возлюбленной Бориса, значит, он не честен. А в чем? Что тревожит искушенного скептика Ганецкого?
— Я не люблю недомолвок, Борис, — голос Вадима изломался, — или ты скажешь то, что хотел мне сказать, или я начну подозревать самое плохое…