Матросы
Шрифт:
Вон скромно сидит худой, сильный, как стальная пружина, командир подводников. Пока он трудится как бы на третьей роли, обеспечивая кулисы, чтобы на сцене, может быть в последний раз, играли роль прославленные актеры.
Если некогда дальновидный Гудериан твердо заявил: «Танки, вперед!», то теперь тот будет прав, кто воскликнет: «Субмарины, вперед!» Не сделает ли это тот энергичный и убежденный адмирал подводников, который просит слова? Да, он скажет, скажет так, что многие забудут о хижине с шипящей в собственном соку скумбрией.
…В Лаврищеве Ступнин нашел понимание, а теперь жаждал увидеть, насколько созрело более
Застенчивый и предупредительный вестовой Кукин очутился возле него.
— Ты чего, Кукин?
— Чайку приготовил. Яичницу с колбасой…
— Салат из помидоров?
— Помидоров на камбузе нет, Михаил Васильевич.
— Спасибо, Кукин. Искупаюсь, приду.
Ступнин разделся в том месте, где рядками лежала матросская нехитрая одежда. Кое-кто уже одевался, но большинство купальщиков еще барахтались в море. Хорошо подставить солнцу спину, бока, поднять руки.
— Разрешите барказ? — заметив командира, предложил Сагайдачный. — С берега лучше. Благодать.
— Не могу, Сагайдачный. А если вызовут?
По выстрелу бежал Карпухин. Как не узнать испорченную наколками фигуру котельного машиниста! Не прикасаясь руками к лееру, Ступнин тоже побежал по выстрелу, скользнул вслед за Карпухиным по шкентелю и поплыл, не покидая разрешенной зоны.
Искупавшись, Ступнин выпил чаю, съел яичницу и попросил к себе старшего помощника. Из утреннего рапорта обнаружилось, что есть экономия на хлебе в корабельной кассе. Решили на эти деньги закупить для экипажа свежих овощей, а если удастся, и рыбу.
— Любил я с детства морские повести, Савелий Самсонович, — признался Ступнин. — И особенно списки запасов. Сухари и солонина, порох и ружья, живые быки и кокосовые орехи…
— Контора в совхозе закроется, счетов не оформишь, — решительно перебил практичный Савелий Самсонович задушевные воспоминания командира. — Пиратские бриги пополняли запасы без всякого бюрократизма, Михаил Васильевич, а здесь… Разрешите исполнять?
Вскоре дежурный барказ ошвартовался у свайного причала. Василий завел кормовой конец и огляделся. Ну и красота! А тишина! Особенно мила она после корабельных шумов. Будто налитые воском, поднимались стволы у галечного берега. Подошвы скользили по хвойным иглам, а вперемежку с самшитовым подлеском пестрели высокие цветы. Прилечь бы здесь, вытянуться до хруста в костях, прикрыть глаза и забыться. Нельзя. Остается одно: вдыхать легкий аромат щедрой земли, топать по тропке с корзинкой на спине.
— Все же живому человеку привычней ходить по ней, Вася, — сказал Матвеев.
— Имеешь в виду землю?
— Ее.
— Моряки, не изменяйте родной стихии, — сказал Одновалов, не менее других пораженный встречей с такой великолепной землей.
Над крышами поселка, стоявшего посреди большой мандариновой рощи, поднимались широкие и мягкие листья бананов. А там пальмы? Да, это пальмы. Никто из команды барказа не видел их никогда. К пальмам привязаны веревки, на них белье.
— Представь себе, Вася, — сказал Матвеев, — люди в этом раю завидуют нам.
Василий оглянулся и увидел бухту и в ней сиреневые корабли, мачты повыше любой из сосен или пальм. Все наяву, а когда-то в станице это только чудилось, мечта возникала, как в сказке, и улетала в росном рассвете, как жар-птица.
— Они правы, завидуя нам, — ответил Василий, и его друг, поразмыслив, согласно кивнул головой.
VIII
Июль — бешеный по темпам месяц. Июль завершает зерновой цикл. По просторам бывших степей, продолживших сагу о новой Запорожской Сечи, о куренях Головатого, Чепиги, Белого, буйно, как топот копной ватаги, прошла косовица.
Над степями, где когда-то летали пернатые стрелы аланов и готов, где нырял в ковылях низкорослый, мускулистый скиф и зверовым набегом шли волосатые гунны, над этими степями струились потоки электрического света современных комбайнов, доставленных на восьмиосных платформах с недалекого донского завода.
Отличный урожай получили даже с участков, дважды пересеянных после опустошений, нанесенных черной бурей. Крупный, как горох, латунно-золотистый ячмень разбункеровывался из-под комбайнов, и элеваторщики без всяких колебаний открывали ему транспортеры.
Бюро райкома не без учета этих удачных предпосылок порекомендовало колхозу провести открытое партийное собрание накануне дальнейших работ — уборки подсолнуха, ломки кукурузы, копки сахарной свеклы.
«Наши итоги, перспективы и человек», — прочитав будто невзначай подсунутую ему бумажку, Латышев пожал плечами и вернул ее Кислову, густо зачеркнув слово «человек», а союз «и» вписав перед словом «перспективы». Заседание бюро продолжалось. Записка по рукам снова пришла к Латышеву, и Талалай, сидевший рядом с ним, мог искоса осилить самую короткую из нынешних длинных дипломатических посланий ноту:
«Хотелось бы человека оставить. Кислов».
И как бы в развитие своей мысли первый секретарь, поднявшись над столом и постукивая карандашом, заговорил о положении в районе:
— Кое-кто из руководителей за цифрами и сводками забывает о человеке… — Длинный коричневый рукав пиджака трижды поднялся и опустился, а карандаш глухо стукнул о настольное стекло.
Плоские желтоватые щеки Кислова порозовели, глаза заблестели, в искренность его можно было поверить. Латышев мысленно проверял свои поступки, примеривал их к требованиям первого секретаря; все ложилось ловко, от метки и до метки. За цифрами скошенной пшеницы и ячменя ясно вырисовываются люди — старый Кривоцуп с жилистой шеей и нестрижеными висками; молодой Гришка Копко, порядочный бузотер, но смышленый парень, недавно принятый в кандидаты; рассудительный не по возрасту бригадир Конограй; бойкая Машенька Татарченко; беспокойный Петр Архипенко, достаточно взнузданный, чтобы не заламывать коренников… Черное пятно — сбежавший в цирковую бочку Степка Помазун, и черт с ним — семь лет мак не родил, голоду не было; второй дезертир с колхозного фронта — цыганковатый и хмурый Хорьков, перекинувшийся к искусителю Талалаю…