Матросы
Шрифт:
VIII
Прошло три дня, а Петру еще не удалось толком поговорить с братом. Либо избегал его Василий, либо мешала подготовка «каравана» в помощь закубанским станицам; там не могли справиться с невиданным урожаем колосовых, а уже поспевали подсолнухи и табаки. Василию, похоже, хотелось поскорее уехать, и он явно избегал встречи с братом наедине. Наконец такой случай представился в день последних сборов, когда Василий прибежал за сундучком и бельишком.
— Ксюша, разведи
Да, уже брился недавний пацан. Два года назад у Васьки, пожалуй, и намеков не было на бороду, а сейчас ишь с каким потрескиванием ходит по щекам бритва!
— Подрастаешь.
— Выше вербы? — Василий сидел спиной к брату, возле настольного зеркала, утыканного кругом бумажными цветами. На руке Василия показался неумело наколотый якорь.
— А кожу портишь зря, — сказал Петр, — татуировка теперь — признак отсталости.
— Не думаю. Морская традиция.
— Может, и традиция, но плохая.
— В уставе нет запрета, — буркнул Василий.
— Надулся, вижу.
— Чего мне дуться. Ты не вол, я не лягушка. Некоторые товарищи родинку у другого замечают, а своей бородавки не видят.
— Ой, ой. Про меня, что ли, Вася?
— Про тебя, Петя, — хмуро передразнил его Василий.
— Объясни. Надолго ведь расстанемся.
— Только без обиды?
— Ладно, говори. — Петр в упор смотрел на круто обернувшегося к нему брата. И тот не опускал зеленоватых, неулыбчивых глаз. Соломой торчали на Васькиной голове непричесанные волосы, ресницы, брови выгорели, нос облупился, на тонкой, еще мальчишеской шее пульсировали напряженные жилки. Нелегко давался ему откровенный разговор со старшим братом, тем более по очень деликатному вопросу.
— Решай свои отношения с Марией, — перехваченным голосом выдавил он. — Либо так, либо иначе.
Василий ждал ответа. Чтобы унять дрожь своих рук, он принялся точить на оселке бритву.
— Ты сам это говоришь или она попросила?
— Сам… Вся станица давно уже вас сосватала, ты повод дал…
Петр ничего не ответил, только покачал головой, закурил. Не зная, как расценить это молчание, Василий закончил бритье, уложил сундучок, попрощался со всеми, подал руку брату.
— Я тебя провожу, Вася.
Шагали по пыльной дорожке, подле заборов и канав. Вдали показались крыши машинно-тракторной станции.
— Может, вернешься? — спросил Василий.
— Что ты на меня бирюком смотришь! — Петр озлился.
— Смотрю, как умею.
— Серчаешь?
— Есть и это…
— Все через нее?
— Видишь ли, Петр… Я, может
— Говори.
— По-моему, в жизни надо не только говорить правильные слова, но и… поступать правильно…
— Разочаровался во мне?
— Нет.
— А что?
— Вернее есть слово: удивился.
— Чему же ты удивился?
— Твоему спокойствию. — Василий сбросил тяготившую его стеснительность. — Меня учили в школе, в комсомоле честному поведению. Говорили — бери пример со старших. А какой с тебя взять пример? Сам же виноват, а фасон держишь. Не хочется произносить слов, к которым еще не привык, но одно слово напрашивается… Эгоист ты.
Василий ускорил шаги. Под ногами лежала недавно расчищенная профилированная дорога, рисунчато укатанная тракторными колесами и гусеницами. Левее дымил и шумел лубяной завод, а над элеватором висели птичьи стаи.
Далеко отсюда «развалка» Чумаковых, выкрики «майна — вира» на севастопольских стройках, штабели инкермана и почти такая же горькая пыль. Везде она одинаковая, по всей России.
— Ты пойми меня, — говорил Петр, подлаживая ногу под широкий шаг брата. — Кто-то собирается тикать из станицы, к черту на рога, хоть в цирк, а я должен вернуться. На мне будет семья, а может быть, и три семьи — наша, моя и Марусина. Надо решать, и я решил. А ты обзываешь меня эгоистом. Не стыдно тебе? Ведь у меня тоже сундучок есть с замочком. На плечи, и айда. Если насчет Маруси, то решил я давно, хотя и были у меня заскоки, колебания. Теперь дурь из головы выскочила. Говорю с тобой как со взрослым, щетина уже прет из тебя, бритва трещит. Да не несись ты, как мотоцикл! Марусю мне тоже жалко. Разве не вижу, что какие-то трепачи ее покоя лишили. Женюсь на ней, если она не раздумала. Тоже глаз не кажет уже третьи сутки.
— Только… только… — мучительно подбирая слова, значительно смягчившись, сказал Василий, — не делай ей великого одолжения. Заставишь ее тогда всю жизнь отрабатывать, принижаться возле тебя… И могу тебе сказать откровенно: растет она на наших глазах. Ты этого роста, кажется, не замечаешь, а она теперь уже не прежняя Маруся…
Василий рассказал о случае, когда Маруся выручила его, сама съездила и уговорила Кривоцупа помочь ему справиться с поломкой.
— Жену найти легко. А вот человека…
— Ты так говоришь, будто сам в нее влюбился, — подшутил Петр.
— Может быть… Тебе говоришь душой, а ты смешками отделываешься. Ничего, видно, ты не понял.
Лицо Василия передернулось, и по щекам, очертив побледневшие твердые губы, змейками пробежали морщинки.
— Все понял, и сам высказался. Отдохни-ка. Пот с тебя льет. Пульс, видать, не меньше ста двадцати нагнал. — Петр высвободил дужку сундучка из вспотевших пальцев младшего брата и зашагал вровень с ним, плечи их соприкасались.