Матросы
Шрифт:
— Да ведь мы кто? Народ. Пускай к земле ухо прикладают! На то она и народная власть. Иди смело, Гаврила Иванович, не слушай нашего мудрого юродивого с цигаркой.
Чумаков хорошо знал председателя горисполкома Ивана Васильевича и все же, чтобы не выделяться среди других, честь по чести записался на прием: в четверг, двадцать четвертым. Ожидая своей очереди, Чумаков разговорился с людьми. Беда у всех одна. В городе можно достать мебель, одежду, продовольствие, а вот жилья не хватало.
В кабинете председателя, куда один за другим заходили посетители, час от часу становилось
На Чумакова Иван Васильевич посмотрел уже злыми, воспаленными глазами.
— А ты чего? Мы же с тобой в одном дышле ходили! Оборону держали! Тебе-то, как никому другому, должно быть понятно… Не сразу!.. Жар-птицы нету! Золотых яблок нету…
Гаврила Иванович понимал: не всегда человек кричит со зла, иногда как в котле — пар подкатил под крышку.
Не стал обижаться на председателя и, пока тот упрекал и жаловался, перебирал в уме все доброе о нем.
Вот Иван Васильевич — мальчишка с золотистым чубом. Играл на трубе впереди пионерского отряда, плавал как дельфин, рос быстро, на глазах. Стал комсомольским вожаком, ходил в матросских отцовских шароварах. А потом, как и положено, — призыв. Тральщик, позже подводная лодка. Окатывала и просаливала его штормовая волна, запекало солнце. Потом выбрали депутатом, стал председателем. В оборону появлялся в самых опасных местах. Никогда себя не возносил, дифирамбов терпеть не мог, отмахивался от пустых слов. Севастопольцы любили его: простой, свойский, круто иногда разгневается, зато быстро отойдет.
Припомнились майские штурмовые дни сорок четвертого года. Ни одного дождика. Пылища — ужас! Кирпичные стенки МТС близ шоссе, на окраине Бахчисарая. Иван Васильевич с засученными рукавами режет складным ножом астраханский копченый залом и, мотая чубом, советует не отставать, держаться вместе и на самом пенном гребешке первой штурмовой волны вкатиться в город.
— Войску свое, а нам свое, Гаврила Иванович. За нас Уинстон Черчилль ни одного гвоздя не забьет. Ешь руками, вилок нет… В Севастополе придется начинать все сначала. Там, где кончается бой, начинается стройка.
Цвели тогда яблони в долине Бельбека и Альмы. Над Мекензией вспыхивали разрывы. Стаями тянулись самолеты, отряхивались от бомб и уходили за свежими запасами, чтобы металлом и взрывчаткой выкурить врага из горного пояса укреплений. Дымились Кая-Баш и Сапун-гора…
«Дорогой мой, — думал старик, — Ваня-севастополец… Хороший ты человечина… А тяжело тебе сейчас. Ой, как тебя замордовали дела».
Вспомнил, как ворвались они с председателем на грузовике в Лабораторную балку.
Противник отходил на Херсонес. Город лежал задымленный, истерзанный и до спазм в горле близкий.
Вернулись, вернулись, вернулись!..
Чумаков прикинул в уме и оторопел: все надо было делать сначала.
На разъезженных и раскатанных колесами подъемах гудели машины, шли и шли войска. А на оградительных стенках шоссе лежали советские пехотинцы, убитые в атаке и уже запорошенные тяжелой нуммулитовой пылью.
«Никогда не забывай, — говорил Иван Васильевич, — ежели что будем делать не по совести в нашем Севастополе, погрозят они нам, Гаврила Иванович».
А потом
— Надо начинать сыпать сети, ловить султанку, — требовал Иван Васильевич, вглядываясь в отставного старого боцмана, главу рыбаков.
— Шить обувь! Ремонтировать! — это относилось к сапожникам.
— Спасибо за водокачку! — он жал руки слесарей, сохранивших механизмы одной из водокачек.
— Немедленно на Херсонес… Много там побитых коней! Собирайте котлы, берите каустик, начинайте варить мыло. Шкуры — на кожзавод… Дубильные вещества подбросим! Попрошу помочь маршала Толбухина.
Вот почему Гаврила Иванович терпеливо и не обижаясь молчал, выжидал, когда утихнет Иван Васильевич.
— Чего же ты-то молчишь? Не набрасываешься на меня? — Председатель пятерней поправил упавшие на лоб волосы, горько улыбнулся.
— Понимаю тебя, — мягко ответил Гаврила Иванович — Копилось у тебя, копилось и прорвало на своем человеке. Знаешь: выдержит, не выдаст, поймет…
— Чуткая у тебя душа, — благодарно сказал Иван Васильевич, — а вот некоторые не понимают. За шкирку берут, аж пуговки летят. Я таких называю «товарищи вынь-да-положь». Где я возьму квартиры? Вот мой бюджет! — Он перерыл бумаги на столе, нашел одну из них, с цифрами. — Гляди! Полюбуйся!
— А мне ты не показывай. — Чумаков великодушно отмахнулся. — Вижу, арифметики много. Цифры-то как чешуя. Ты вот ответь мне: ежели поскоблить, что там, под ними? Будет уха?
— Кое-что есть, Гаврила Иванович…
Сиреневые вечерние тени вползали и ложились на подобревшее лицо Ивана Васильевича. — Значит, кое-что все же имеется?
— Мало! Растем. Народ подходит. Нужный народ. А средств — туда-сюда и обчелся. Меня уже кое-кто злостным бюрократом обзывает. Наростом. Принимает, мол, только по сорок человек, и только в четверг. Конечно, кому-то дико кажется: сорок человек в четверг! А что толку, если ежедневно сотню буду пропускать? В основном только беседы для спасения души… Жилье дашь — идут жалобы на канализацию, воды мало, свет не подают, не на чем до места работы добираться. Значит, нужно подземную сеть ремонтировать, водоснабжение налаживать, автобусы покупать, о троллейбусной линии вопрос ставить… Проблем много, Чумаков, и каждая проблема не то что орех арахис, надавил зубами — и лопнула кожура… Такие проблемы: нажмешь — и зуб пополам. На исполкоме сидим целыми ночами, синие становимся от табачного дыма, протоколы пишем. Сам знаешь, из протоколов дома не соорудишь. Такая-то наша житуха! А вот еще послушай…
И Иван Васильевич принялся делиться наболевшими своими делами. Не ладилось с поставками продовольствия. Колхозные обозы охотней направлялись в Симферополь. Слабо развивались подсобные хозяйства и еще труднее — личное огородничество: не было близ города удобной земли, а чем дальше участки, тем больше нужно транспорта. Одно цеплялось за другое…
Чумакову казалось, что председатель забрался на какой-то хлипкий высокий помост и никак не может оттуда самостоятельно спуститься. Такое неравное между ними положение не годилось для делового разговора.