Майне либе Лизхен
Шрифт:
– Свожу, – вздохнула Ленка. – В праздники. Хоть пробок не будет.
– А потом мы от них быстро на тебя доверенности сделаем, и ты все оформишь. Лучше сама, чтоб без сучка без задоринки. Пока народ после праздников полмесяца раскачивается, у нас уже все готово. Подписали – переехали. А когда эта старуха одна в доме останется – будет сговорчивее, вот увидишь. В конце концов, можно будет и припугнуть – за себя не боится, так за внука точно трясется, знаю я их… Ну ладно, это я сам, – спохватился Клюев, увидев, как Ленка поджала губы. – Давай, пошли праздновать, там уж заждались все. Работнички, елки-палки! Ты у меня, Лен, одна такая, что бы я без тебя делал!
И, обняв Жданову за талию, Дмитрий от полноты чувств даже чмокнул ее в щечку, хотя тут же о своем порыве пожалел – от Ленки пахло сигаретами, а курящих женщин эстет Клюев не выносил.
Весь день Ба нервничала, боясь, что настырная дама из администрации вернется вновь. Ба еще не была готова к разговору с ней. Поэтому, когда в пять часов раздался звонок, она подошла к двери на цыпочках и посмотрела в глазок. За дверью переминался с ноги на ногу Герман Иванович. Открыв, Ба увидела рядом с ним девушку – невысокую, худенькую, в джинсах и простенькой кофточке. Личико у девушки было тоже маленькое и худенькое, но глаза из-под длинной каштановой челки смотрели прямо и внимательно, даже строго. Девочка Елизавете Владимировне понравилась: и тем, что не красавица, и тем, что волосы заплетены в толстую немодную косу. И тем, что между джинсами и кофтой не торчал голый живот (нынешняя гаремная мода на голые бока и животы с серьгами в пупе казалась ей не то чтобы недостаточно целомудренной – это бог с ним, но просто неуместной в наших погодных условиях, это любой врач подтвердит). А особенно тем, что улыбнулась девчонка незаискивающе, просто с симпатией к новому человеку.
– Вот. Это Женечка, – подтолкнул девушку вперед Герман Иванович, и в голосе его Ба, улыбнувшись про себя, услышала гордость.
Потом они сидели, ели суп, а потом оладьи с малиновым вареньем, и пили чай, и разговаривали. Ба не лезла с вопросами, больше говорила сама – про внука, про его любимых рыб, про свои книги (тут Ба ждал сюрприз: девчонка знала наизусть и Пастернака, и Заболоцкого, и даже Мандельштама). Но училась Женя не на филфаке, как резонно предположила Ба – она мечтала стать учительницей начальных классов, как и мама. Там, в поселке, у них малокомплектная школа, которую каждый год грозятся закрыть, потому что учеников все меньше, да и работать там некому.
– И вы хотите вернуться домой, чтобы сохранить школу? – пришел в восторг Герман Иванович, всегда понимавший карьеру педагога как служение высшим идеалам, и – надо же – нашедший единомышленника в столь юном создании.
Однако Женя возвращаться в мамину школу не хотела. Серьезно и просто она объяснила новым знакомым, что мама одна растит трех дочерей и что им с Женей еще поднимать двух младших, поэтому она должна устроиться на работу в частную школу, где много платят. Жаль, что в педуниверситете нет вечернего отделения, тогда она смогла бы работать, как все, снимать какой-нибудь угол и посылать маме деньги. Спасибо маминым знакомым – дали телефон Ольги, которая уже давно переехала в Екатеринбург и стала настоящей бизнесвумен. Женька с благодарностью ухватилась за предложение работать уборщицей в ее магазине, хоть и без зарплаты, но за разрешение жить в подсобке. И вдруг такое… Теперь ни денег, ни жилья, ни паспорта, оставшегося у Ольги. А еще товар конфисковали, и штраф платить – пять тысяч. Или двадцать. А еще на суд идти или на комиссию какую-то.
В этом месте Женькин рассказ прервался. Реветь на этот раз она не стала, а просто отвернулась к окну, как будто там происходило бог весть что интересное, и принялась теребить косу. За окном сгущались сумерки, крупными хлопьями падал снег, теплым желтым светом зажигались окна в доме напротив. За этими окнами шла уютная размеренная жизнь, собирались за столом разрозненные дневными хлопотами семьи, радовались встрече, наперебой рассказывали друг другу о мелочах и важных
Глядя на эти тоненькие дрожащие пальцы, Герман Иванович едва не заплакал сам. Он перевел взгляд на соседку. Смотрел выжидательно и с укоризной, потому что мысленно он уже назначил Елизавету Владимировну волшебницей и теперь сердился на нее за то, что она не торопится доставать свою волшебную палочку и начинать действовать. У Ба голова шла кругом. Девчонку было жаль – она слишком маленькая и хрупкая, какая-то неприспособленная для решения тех взрослых проблем, с которыми отчаянно и самоотверженно взялась сражаться. Но эту вынужденную и единственно позволяющую удержаться на плаву дерзость Елизавета Владимировна в людях уважала и не считала поводом для сантиментов. Не в пустыне, в конце концов, оказалась Женька, люди кругом – помогут. Проблема была в другом: в данном конкретном случае даже умудренная жизненным опытом Ба не имела ни малейшего представления, что делать. Отобранный паспорт, конфискованный товар, суд, комиссия, штраф – это вам не выставку картин организовать и не вакансию уборщицы в библиотеке найти. Это совершенно другая, незнакомая ей, торгово-криминальная жизнь, от которой Елизавета Владимировна всегда старалась держаться подальше, отчасти даже демонстративно, как и положено представителю старой советской интеллигенции. В этом кругу вращаются особые люди, они знают, что и как там управляется. Таких знакомых у Ба не было.
Но Герман Иванович смотрел на нее с таким отчаянием, а Женька, наоборот, с таким отчаянием на нее не смотрела, что Ба осенило. Хотя это, конечно, ради красного словца – осенило. Ей пришла в голову самая обыкновенная, проще простого, мысль: чего больше всего на свете хочется девчонке семнадцати лет, впервые уехавшей надолго из дома и оказавшейся среди чужих людей, если на календаре двадцать девятое декабря? Конечно же, ей хочется домой, к маме и к сестренкам! Дома елка, дома ее ждут и любят, и ей совершенно необходимо оказаться среди всего этого хотя бы на день, чтобы набраться сил жить дальше. Вот это простенькое житейское волшебство было Елизавете Владимировне вполне по силам. А что касается технической стороны, то тут она предпочитала вдохновение и импровизацию.
Прищурившись, она посмотрела оценивающим взглядом на Германа Ивановича, оглянулась на Женьку, которая сидела, по-прежнему не поднимая глаз (но пальцы уже не дрожали – молодец девчонка, подумала Ба), и изобразила руками нечто такое, что должно было означать: «Голубчик, Герман Иванович, не удивляйтесь и помогайте». И приступила к делу.
– Герман Иванович, – преувеличенно громко вопросила Ба, – как ваш артрит? Опять всю ночь не спали?
– Я… э-э… собственно… – растерялся не владевший навыками сурдоперевода Герман Иванович, вообще-то, болевший много чем, но вот как раз от артрита Бог миловал.
– И то лекарство не помогло? И мазь тоже? А ведь такие деньги уплатили! Да, в наше время фармацевтика превратилась в коммерцию, им лишь бы продать подороже, а что толку от этого – чуть, им и дела нет. Я всегда спорю с Левушкой по этому поводу. Он верит, что химия спасет мир, а я больше доверяю, знаете ли, народным средствам.
– А что же я могу? – жалобно спросил Герман Иванович, так и не уяснивший своей роли в предложенном спектакле для одного зрителя.
Но Ба и эта реплика сгодилась, поскольку интонация была достаточно жалостливой, чтобы Женя наконец отвлеклась от своих невеселых мыслей и обратила на их разговор внимание.
– Я и говорю, что больше доверяю народным средствам. Одна моя знакомая полностью излечилась от болей в ногах, таких же, как у вас, и знаете чем?