Майя Плисецкая
Шрифт:
Зарубежные товары перепродавались из-под полы, в подворотнях, на съёмных квартирах или через знакомых. Часто фарцовщики обманывали своих покупателей и продавали им отечественную продукцию или самострок, отшивавшийся в подпольных цехах.
Вот именно у таких фарцовщиков и одевалась Майя Плисецкая, да и все ее коллеги. Это было необходимо: артистка — всегда на виду. И ей надо было обязательно выглядеть «не хуже» тех, кто имел возможность выезжать за границу. А фарцовщики альтруистами не были, вещи продавали втридорога. Чтобы купить красивое платье, приходилось «обтанцевать» тысячи крохотных неудобных клубных
В те годы на каком-то приеме Хрущев сказал балерине с укором:
— Вы слишком красиво одеты. Богато живете?..
Майя подтвердила: да, очень богато, хорошо зарабатываю, Никита Сергеевич.
Только вот на шубу ее богатств не хватало. Меха Майе были не по карману, приходилось ходить по московским морозам в старом каракулевом манто, отданном ей Суламифью Мессерер. Серые каракулевые шкурки совсем облезли, стерлись местами, образовав внушительные плешины, шубку перешил театральный скорняк, вставив по бокам серое сукно. Шубейка не грела совсем, но выглядела эффектно. Еще и на шапочку меха хватило! Люди числили Майю модницей — и ей это льстило.
Плисецкая всегда любила эффектные вещи, даже на грани эпатажа. Порой это шокировало не привыкших к броским вещам москвичей. «Вернувшись из Парижа — это был уже 66-й год, — где Надя Леже подарила мне опять же каракулевую, черную макси-шубу, прошитую кожаными аппликациями, и я, вырядившись в нее, вышла из дома на Горького, чтобы поймать такси, — писала балерина, — первая же взбаламученная видом моим москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула:
— О Господи, греховодница-то.
По части шубы-макси я была в Москве Христофором Колумбом».
Глава 8
Опальное «Лебединое»
Тогда, в 1958-м, оставшись в Москве, Майя почувствовала себя несправедливо обойденной и решила выразить протест. А как может протестовать балерина? Только танцем, показав все, на что она способна. Успех был ошеломляющим! Ни у кого из зрителей не осталось сомнений в том, что Майя Плисецкая — звезда Большого театра. С такими же, как она сама, «невыездными» Майя решила поставить «Лебединое озеро».
Единомышленников у нее нашлось много, «отказники» воспрянули духом и репетировали вовсю, не отлынивали. Кто какой партии не знал — осваивал молниеносно. По театральной Москве разнеслась весть: в Большом Плисецкая готовит нечто невероятное!
Казалось бы: чего тут необычного? Прима-балерина Большого театра ставит старый, хорошо всем знакомый балет. Но в Министерстве Культуры и других «учреждениях» забеспокоились, почуяли неладное. В квартире Майи Михайловны начали раздаваться телефонные звонки: «Вы должны предотвратить демонстративный успех, триумф «назло»».
Но Майя ничего предотвращать не собиралась — и тогда, накануне премьеры, ее вызвала в свой кабинет сама Екатерина Алексеевна Фурцева — тогда еще первый секретарь Московского горкома партии.
Эта женщина с трагической судьбой вошла в историю как личность яркая и далеко не однозначная. Будучи членом партии и совершенно советским
Майя Михайловна Плисецкая подсмеивалась над «международными» конкурсами, проводившимися в странах социализма: ведь награды там давали исключительно советским участникам. И в этом они с Фурцевой были единомышленницами! Екатерина Алексеевна сумела переломить устоявшуюся традицию: в 1958-м на Международном конкурсе имени Чайковского во многом благодаря настойчивости Фурцевой первая премия была вручена американцу Вану Клиберну, а не одному из советских музыкантов. Вскоре ситуация повторилась и на Московском международном кинофестивале. Первый приз получил Федерико Феллини за фильм «81/2». Стараниями Фурцевой в СССР проводились интересные выставки, гастроли, она сумела спасти от разрушения несколько памятников старины. Но, конечно, отстаивать свою точку зрения в СССР можно было только до определенных пределов, а случай с опальным «Лебединым» был исключительным.
Много лет спустя Майя Михайловна описывала Екатерину Фурцеву как миловидную статную женщину средних лет, тщательно причесанную, светловолосую, элегантную, с усталой, чуть скошенной улыбкой. «Это была яркая фигура в нашем загаженном ничтожествами государстве, — признавала Плисецкая. — Да и конец у Фурцевой был трагическим: она отравилась цианистым калием. Безмерное честолюбие уложило ее на смертный одр».
Часто эмоциональной балерине удавалось найти аргументы и склонить Фурцеву на свою сторону, переубедить. Госпожа министр хваталась за телефонную трубку и вступала в перепалку с каким-нибудь отпетым бюрократом, не стесняясь повышать голос. «Но. — добавляет Майя Михайловна, — монстру КГБ и она перечить не могла. Этот приговор обжалованию в советской системе не подлежал.» Тогда они проговорили полтора часа, все время возвращаясь к одной и той же теме: надо что-то сделать со спектаклем, чтобы завтра не было успеха.
Плисецкая упрямо твердила свое: я могу не танцевать вовсе. Фурцева искала компромиссы: «Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников. Объяснить, что будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической Родине.»
В тот раз Плисецкая Фурцеву не переубедила, скорее — перехитрила, заставила поверить, что, вернувшись домой, действительно начнет обзванивать тысячи и тысячи своих поклонников, многих из которых она и по именам-то не знала. Нет, напрямую она не обещала ничего, просто в какой-то момент перестала возражать — и Фурцева уговорила себя сама.
«Большего успеха в «Лебедином» на мою долю за жизнь не выпадало», — признавалась Плисецкая. Овации начались с ее первого выхода, после прыжка. Когда балерина застыла в лебединой позе, зал взорвался экстатическими приветственными аплодисментами. После адажио она выходила «на поклон» шесть раз. После вариации — четыре. «А что было в конце актов и после последнего закрытия занавеса — описать невозможно. Шквал. Шторм. Извержение Везувия, — вспоминала в своей автобиографии Майя Михайловна. — То, чего опасались власти, — произошло. Демон-страци-я!!»