Меч и его палач
Шрифт:
– Милая, а этого зачем приволокла? – спрашивает Туфейлиус.
– А «этот» – мой личный инквизитор, – говорит Йоханна с подобием гордости. – Чуть не убило его, когда из моего Черныша бесов выгонял. И вообще он хоть и дурень, но честный и сострадательный. Возьмите его, что ли, а то пропадет или нарочно прикончат.
– Красавица, – отвечаю я, – да на что нам еще один священник, когда свой имеется?
– Это вы Шпинельку имеете в виду? Да он только «Песнь Песней» изо всей Библии и прочел.
Арман возмущенно фыркает – тоже мне, праведника
– Я знаю наизусть Четвероевангелие и Экклезиаста по-латыни, – вступает в спор монах. – Умею молиться и учить сему других.
– Ну покажи мне, где сейчас кыбла находится, – усмехается Туфейлиус. – И где солнце встает поутру.
– Я умею врачевать раны и внутренние хвори.
– Да таких у нас двое из трех.
– Пишу каролинским полууставом, и скондской вязью, и вестфольдским «острым углом».
– У нас такие каллиграфы, и верно, не водятся, – хватает трех простых грамотеев.
– Я как никто другой умею дать умирающему и казнимому последнее утешение, – с некоей особенной гордостью сообщает монах. И смотрит мне в глаза.
Неказистый он какой-то, невидный – грязно-белая тряпка вместо одежки, редкий венчик седоватых волос вокруг тонзуры или, может быть, лысины, деревянные сандалии с ремешками – чудом не потерялись от скачки. Лицо поцарапано, глаза припухли от усталости, губы полопались от огненного жара.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я зачем-то.
– Грегориус Менделиус.
– В нашей передвижной казнительной бригаде, – думаю я вслух, – одного только попа-исповедника не хватало для полного счастья. И вообще, совестливый инквизитор – это нечто. Как решим, друзья – товарищи, – подберем этот ошметок жизни?
– Бери, Хельмут, – говорит мне Арман. – Не прогадаешь. Отец меня в их монастырь возил мальчиком, учителей присматривал. Ассизские братья это. Обет бедности, сострадания и учености.
А Сейфулла уже достает из-за пазухи кусок не очень сухой лепешки и протягивает ассизцу.
Тот принимает дар, отламывает крошечный кусочек, а затем запихивает в рот и его, и всё остальное.
– Только не вздумай полагать, – строго наставляет монашка Туфейлиус, – что ты тем самым избыл все свои неприятности. Аллах никогда не облегчает существования сынам Адама. Только дочерям.
Разумеется, этот церемониал принимается всеми как сигнал к всеобщей трапезе, ибо нет ничего более успокоительного для расшатанных нервов, чем добрый шматок чего-нибудь съестного.
– Эй, Йоханна, – говорит Туфейлиус, протягивая ей толстый ломоть собственноручно приготовленной баранины. – Не пойдешь ко мне во вторые жены? А то моя ненаглядная никак рядом не удержится.
– С чего бы это – лишь затем, что твоя Дюльдюль и мой Черныш друг друга за версту чуют похлеще собаки? Ведь это нынче она вас ко мне привела.
– Мужчины всегда говорят не подумав, – отвечает ей Рабиа, просовывая свой кусок куда-то под нижнюю кромку обмота. – Ведь ему и впрямь не одну
– Слушай, Йоханна, – вспоминаю я. – А в чем там дело было? Ну, за что тебя ведьмой объявили?
– У Черныша каждую весну рог отрастает, – деловито объясняет она. – Как у оленя или единорога. И уж тогда злой делается – не приведи Господь. Всех кобыл подряд кроет, изгороди сносит, орет прям как труба иерихонская. Отец Грегор полагает, что это особое такое изменение, что закрепляется в потомстве, только себя наружу почти не кажет. Латентное, вот!
– А лет ему сколько? – поинтересовался я. – Жеребцу. Отчего раньше того не замечали?
– Да мы с ним этим апрелем засветились, – смеется она. – То есть на белый свет вышли из темноты. Рог-то вообще ма-а-сенький и легко внутри густой челки прячется. А тут поехала я в леваду кобыл выпасать, это с одного края села на другой надо было перебираться. Хлыстик в одной руке, повод в другой, старый ремень на последнюю от конца дырку затянут. Тут мне староста и говорит: «Там плотник забор чинит, вот, привези ему». И дает дряхлый такой холстинковый мешок. Ну, я еду себе, уже первые плетни показались, как вижу – торчит что-то из кулька, потому как прореху выело огромную. Достаю. Огромадный такой тесак, нагой, как у моего Черныша арбалет, и к нему острый плотницкий топор! Что делать-то? Ну, тесак за пояс, а топор уже туда не проденешь. Тесно по причине брюха. Прутик в сторону, с поводом и одной рукой вполне управишься, так я топор в руку – и вскачь. От меня всё так и шарахались, будто чума какая или норманн-завоеватель. А мой поганец еще и дам своих учуял. Вот и расклеилась эта… маскировка. Что дальше – сам видел.
– Видел, – согласился я. – Как говорят, много шуму из ничего.
Наевшись, мы повалились где лежали.
– Сейфулла, – внезапно соображаю я, – а почему никто, кроме меня самого, погони тех стражников не боится?
– Ну, это даже Арманчик влёт понял, – смеется он тихо. – Как думаешь, зачем ханифу тугой кошель потребен?
Да уж. Стыдно, однако мне всё никак не удается подзаработать своим обычным путем – не тем делом занимаюсь под эгидой нашего ожившего Меча Господня. Или как раз тем?
Нет, кажется мне, что мы чётко используем себя не по назначению…
V. Прогулки с дамским любезником
Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.
Мы идем узкой лесной тропой, то ведя лошадок и мула в поводу, то ненадолго садясь в седло. Грегориус шлепает пешком – говорит, так ему куда привычней. Пятки и подошвы у него от ношения деревянных сандалий стали как железные, чего никак нельзя сказать о тыльной части, которую жесткое седло способно размочалить в прямой кисель.