Меч и его палач
Шрифт:
– Она… – повторил Арман. И ребек отозвался ему чистым звоном.
– Ее дочь. Роза Мария Альба.
– Ты нам расскажешь?
– Тебе – да, мальчик.
Олаф протянул руку за своим инструментом:
– Только не надо больше играть мне и петь, хорошо?
Слегка тронул струны пальцами и вздохнул, чтобы начать.
– Говорят, что все женщины – королевы по призванию. Есть такие, что рождаются во власти и для власти, и это от них неотделимо. Такой была моя Кунгута. Есть иные: с рождения играющие своим священным бременем, как игрушкой. Таковой была моя Антоньета, мое несбывшееся, мое невоплощенное счастье. А бывают
– Ты истинный поэт и принц поэтов, – сказал Сейфулла.
– Нет. Я просто люблю, – ответил тот. – И любовь моя куда больше той женщины, что ее породила, как река в устье больше своего истока.
– А какой была она – зародившая в тебе любовь?
– Не знаю, – ответил Олаф. – Глаза отказывались глядеть на нее, уши – слушать ее голос, ноздри – обонять ее дыхание. Семь лет ей было, младшей дочери короля и королевы, когда она осталась сиротой, и двенадцать, когда впервые пришли к ней ее крови, знаменуя, что она созрела для мужчины. Старшую ее сестру к тому времени выдали замуж, несмотря на вялое сопротивление чужеземцев, среди которых был и я. Точная копия своего отца, некрасивого, мастеровитого и доброй души человека, она казалась вполне счастливой в своем обручении, а потом и замужестве…
А младшая – о, это был начаток буйного вина, что еще не успел перебродить! Ей дали воспитателей из простонародья, почтенную семейную пару, чтобы вытравить из нее царственность и сделать законопослушной гражданкой… Да она просто очаровала их обоих самого начала! К ней невозможно было придраться – так она была учтива в обращении с ними и такое неподдельное благонравие выказывала перед всем остальным народом.
Самое удивительное, что это не было даже притворством: так высоко она себя ставила. К ней оборачивались все взоры, когда она просто шла по переулку с большой бельевой корзиной в руках или наклонялась к прилавку, чтобы выбрать несколько груш поспелей. Да…
Рядом с этой королевской дочерью не было никакой охраны, когда я с ней заговорил. Не о том, как она хороша, ох, нет. И не о том, что скрывается за моим скромным нарядом – новые владетели здешних дум не желали видеть на чужеземцах роскошных одежд, и это оказалось мне на руку. Никто из обывателей не выделял меня среди себе подобных, и оттого при некотором умении я мог обмануть и соглядатаев.
Олаф замолчал.
– А что именно ты сказал ей? – спросил Арман.
Олаф рассмеялся, как бы про себя:
«Ой, ты мне здоровенную шишку набила, деревенщина этакая!» А вы как думали – я ей вмиг серенаду пропою?
И после короткого вздоха:
– Мне указали на нее издалека. Тогда был базарный день, сутолока на главной площади, и все хозяйки ринулись покупать привозную дешевку. Моя принцесса-замарашка тоже. На ее голове и плечах была тонкая шаль, повязанная крест-накрест по талии, короткий лиф, сборчатая юбка до щиколоток и грубые башмаки… Из-под шали падала на лоб крутая светло-русая прядка,
Я повернул к ней, желая только последить с более близкого расстояния, но меня… Притянуло, иного слова не найдешь. Когда мы были уже в двух шагах друг от друга… Ну, ее персик упал в пыль, и мы оба враз нагнулись, чтоб его поднять. И со звоном столкнулись лбами.
– Ей показалось, что я хочу украсть ее плод, а мне – что она была права насчет меня. Потом, когда мы хорошенько отругали друг друга, я с легким поклоном вернул ей персик. Какое-то время мы шагали рядом, и я в самом шутливом тоне сказал ей: «Была бы ты чуть постарше, девица, за своего парня бы попросил. Он такой скопидом, что ему лишь бережливая супруга ко двору придется. И такой важный да надутый, что только нахалка вроде тебя сумеет его взнуздать и обротать».
А она: «Для меня твой гордый сынок, уж верно, староват, почтенный купец. Вот ты сам – другое дело».
– Она тебя вмиг узнала, что ли? – спросил я.
До сей поры я предпочитал молчать, позволяя другим раскалывать для меня этот крепкий орешек.
– Ну разумеется, – повел Олаф плечом. – Я же со всей семьей виделся в башне, пока их не разделили.
– И так вы и договорились – в двух фразах?
– В трех, пожалуй. Или четырех.
Олаф помолчал, как бы собираясь с духом.
– Люди юного короля поспособствовали мне ее выкрасть, тем более что готцы считали нас «охотниками за пустым ветром», то бишь за надеждами, не имеющими под собой твердой почвы. И нам не препятствовали нисколько. Лучше нас самих они понимали, что права Розальбы на трон – сплошная мнимость. Наш же владыка во имя приращения земли и силы и на своей сводной сестре мог бы ожениться. А уж обручиться с чужеземкой ради надежды на лучший престол Западных земель – для подобных дел он был прямо-таки рожден. Король ведь полагал, что за ней по-прежнему стоят готские земли, не имеющие над собой истинного хозяина…
– Обручиться – и потом держать ее при себе, как редкую птицу королевского сада? – вдруг спросил Шпинель. – Как заложницу?
Рыцарь с трудом кивнул.
– Все эти вещи она понимала, ибо ум ее был куда взрослее плоти, в которую был заключен. И не хотела стать разменной костяшкой в чужой игре. Не хотела такого кабального обручения и замужества, хотя многие принцессы полагают такое своим долгом. Не снисходила до «игры в большую политику», как называют это у нас, считая, что это неизбежный удел любого властителя. Даже властвовать через супруга и его окружение она не желала наотрез.
– Странные супружеские обычаи у франгов, – меланхолически заметил Сейфулла. – Разве достойно женщины – связываться с грязью, что разводят мужчины вокруг себя?
Я хотел было намекнуть на его собственную валиде, но вовремя закрыл себе рот ладонью.
– Тогда мы с ней, почти не обсуждая этого, решили последовать той – с виду совершенно безумной – фразе, что у нее вырвалась. Если она не хотела моего пасынка – то я сам подходил ей куда более…
– Ребенку? – возмущенно привстал с места Грегор. – Познать дитя – кощунство, святотатство и беззаконие.