Меч и его палач
Шрифт:
Прекрасные дамы нас покинули. Накануне Сейфулла надолго уединился в кустах со своей красавицей по причине ранения последней – как он говорил, не очень серьезного. Йоханна с ее жеребцовым гигантом еще раньше от нас удалилась, перед этим облегчив один из внутренних карманчиков Туфейлиуса на парочку местных гольденов (каждый весит аж двадцать четыре марки): ибо хорошая обувь дорога́, а плохую здешние ухабы и каменюки сотрут в неделю. И вообще, как она сказала, – голой только на костре гореть сподручно, а верхом ехать – сплошная незадача, едкий лошадиный пот все
Как я подозреваю, блюдут нас теперь они обе – хитрющий коняга умеет рысить почти неслышно, если захочет.
Туфейлиус – хитрец каких мало. Это он, и никто иной, провел всю операцию по вызволению ведьмы и ее потворника от начала до конца.
А сейчас неторопливо шествует, ведя за собой драгоценную кохейлет, и от состояния полнейшей благодати мурлычет нечто мелодично-занудное. Когда просишь его петь со словами, выходит еще унылее: все они кончаются одинаково. Одна-единственная рифма на балладу длиной в сухопутную милю. Вот что он поет:
На стоянке лесной, где прошли мои детские, юные,
Лишь обломок стены, копоть едкая, гарь и зола;
Только пень почернелый насилу под снегом виднеется
На том месте, где раньше над прудом склонялась ветла.
Ветер зимний повеял, раздул снега белое марево —
И пресекся навеки источник живого тепла;
Он лицо мне изранил, одежду порвал, и от звезд, ниспадающих
От дыханья его, все в царапинах рек зеркала.
Вокруг стоит лес: не зимний, но совершенно летний, однако темный, нагой понизу, лишь кое-где еловые лапы касаются подушек рыжей игольчатой осыпи, зеленоватых моховых пятен на дороге. Потом ветви расступаются, и сияющим пятном проступает поляна, вся в желтых и лиловых цветах, в кустарнике, в мелкой древесной поросли.
Движемся мы каждый на свой манер. Я бездумно покачиваюсь в седле под ритм, что задает всем певучий Туфейлиус, Шпинель озирается по сторонам с таким восторгом, будто в жизни не видывал природы, а теперь перед ним открыли королевскую сокровищницу. Сейфулла будто нижет себя, как бисер, на нитку своей нескончаемой касыды . А Грегориус – о, Грегориусу вроде как всё равно, идти или стоять, верхом или пёхом, но и в том, и в другом он находит одинаковую тихую радость. В ельнике поднимает с земли полные шишки, их скелетики, что объела белка; сравнивает. На лугу набирает себе букет всяких разных травок, нюхает, потом прокладывает кой-какие листами толстой бумаги, что как-то незаметно подарил ему Сейфулла вместе с плоской, удивительного вида дорожной сумой, и в нее прячет. Пробует на зуб столько всякой дряни, что мне хватило бы семь раз отравиться. Подбирает всяких бездомных букашек-таракашек, что копошатся него под ногой, сажает на родимый листик. И что-то тихо и безголосо напевает себе под нос.
– Как такой добряк, как ты, Григорий, в инквизиторы попал? – не выдержав этакой идиллии, спрашиваю я.
– По разнарядке. Братцы из Ассизи обязаны поставлять рекрутов Святейшему Трибуналу: с каждой обители по одному, когда настаёт очередь и надобность.
– И как, выучился?
– Корень учения всегда горек, – говорит он уклончиво. – А о сладости плодов пусть судит Всевышний.
В таком порядке мы следуем к границе, где тропа обращается в довольно широкую просеку и где Туфейлиусу снова приходится распускать пояс, чтобы уплатить таможенный сбор, визовый сбор и всяческие подорожные.
Теперь мы законно отмечены в пересечении границы с Франзонией.
И наша фама, наша трубная молва незримо шествует впереди нас по главной дороге страны.
Мой камень в шелковой ладанке стучит кольцом в мое сердце… То ли опасность предвещает, то ли просто свершение.
За нашими спинами раздается дробный топот, налетает железный ветер. И вот нашу маленькую и уютную компанию окружает толпа звонких всадников на тяжелых жеребцах и в тяжелых кольчужных мантиях. Двурогие шлемы с личинами, кирасы поверх стеганых рубах. Те, кто всегда воюет на одной и той же стороне – платежной ведомости. Кому платят за убой вескими солидами. Наемники и солдаты. Их командир говорит на моем родном языке:
– Эй! Это вас пропустили на границе с Вестфольдом? Полная передвижная команда палачей с их подручными?
Отвечаю им не я и не благоразумный Сейфулла – но тихонький и незаметный Грегор.
– Мы и есть они, но имя наше – лекари. Ибо, поистине, медик прозвищем Туфейлиус врачует плоть, я целю́ дух. Милорд Арман освобождает от той болезни, что называется «тяга к смерти», а мейстер Хельмут, наш предводитель, – от хвори, что именуется «земная жизнь». Как твое имя, почтенный капитан, и какая у тебя возникла надобность?
– Уж надобность так надобность, – смеется тот из своей дремучей бородищи. – Одну важнющую персону уврачевать надобно, а наш войсковой профос соскучился на этом деле и намедни удрал с поста. Говорил, надоело таскаться следом за армией без дела, переманили, вишь, в соседнюю.
– И насколько важна эта персона? – осведомляюсь я.
– Принц прямо. Муж покойной королевы, отчим нонешнего юного государя, посланник их при иноземном дворе. А теперь изменщик родине нашей и злостный бунтарь.
– Туфейлиус, – торопливо спрашиваю я по-скондски. Два-три слова могу связать, однако! – Не понимаю, о чем он, а выбора вроде как может не быть. Браться нам по добру или нет? А то, может, еще расспросишь.
Отвечает он через мою голову:
– Все мы знали благородного принца, знаменного рыцаря короны Франзонской, Олафа ван Фалькенберга, во власти и в почете. Если решит наш мейстер Хельмут, что мы должны услужить ему в позоре и бесславии, так тому и быть.
Нет, до чего мои не столь уж давние знакомцы красочно выражают свои мысли!