Меч и его палач
Шрифт:
– Я там живу, – объяснил наш хаким. – Родня держит для меня и Рабии добротный старый дом, я позволил его заселить, чтобы не отсырели стены и не попортилась мебель.
Это на языке Туфейлиуса, скорее всего, означало, что родня до отъезда врача по тайным делам прозябала в глухой провинции, своей многочисленностью перешла все мыслимые пределы, а теперь забила своим потомством и величественное городское строение. Так что возвратившемуся хозяину впору будет навечно поселиться в том самом… ишак-сарае.
Так я считал, пока прямая, как размотанное из рулона полотно, «царская» дорога не привела нас всех к Скон-Дархану. Открытому Городу. Городу Без
Сначала мы даже бы и не заметили, что перешли через городскую черту, если бы не охранники, что потребовали с Туфейлиуса проходные деньги. Заплатил он пустяк, судя по его физиономии, зато с неподдельной гордостью.
– Я уже говорил, что дети – желанные гости на этой земле, – объяснял он, продвигаясь рядом со мной по нешироким улочкам пригорода. – Особенно девочки – от жен куда больше, чем от мужчин, зависит число скондских граждан. А еще я горд тем, что везу моему амиру, избранному владыке города, троих верных и достойных мужей.
– Ты и меня присчитываешь? – спросил я, стараясь не показать своего изумления.
– В Сконде говорят так: тот, кто преступил, – уже убил себя своими руками. Нет вины на том, кто исполняет над ним волю Справедливого. А в остальном – ты лекарь, это почетно. Шпинель – воин, но и знаток прекрасных слов и мелодий. Грегор – это один из таких вали, которых здесь будут почитать не одни люди нохри . Он истинный ханиф, как и я.
– Ты хотел сказать – вали, праведник? – спросил я.
– Вали – это друг. А ханифы – это те, чье сердце открыто всему сущему. Они есть и у нохри , которые носят крест, и у иллами , почитающих скрытое за семью завесами обитаемых миров, и даже у баали , чьи жрицы обитают в глуби храмов, а ищут себе пару на людном перекрестке. Оттого Скон зовут еще «Вард-ад-Дунья». Роза Мира.
– А кем тут будут числить тебя самого?
– Тем, кого во мне призна́ют. Когда-то я считался лучшим в Варде мастером тонких исчислений. Говорили, что звезды на небе появляются и исчезают по моей указке. Ну а что я лекарь – так все хакимы проходят через это. Нас, будущих мужей, еще в раннем детстве учат писать стихи, взирать на небесные светила, размышлять над цифрами и ловить на женском запястье сто видов пульса.
– И владеть холодным оружием, – прибавил я.
Тотчас вспомнив о Торригале – или Гаокерене? И невольно потянувшись рукой к висящему за спиной чехлу.
– Он знает свое время, – жестко произнес Туфейлиус, отводя мою кисть назад. – Не буди его понапрасну. Но вспомни, кстати, есть ли у него острие на самом конце?
– Сам знаешь, что нет, – сказал я с удивлением.
– На языке скондцев притупленное жало означает невозможность смерти и воплощение акта Милосердия. Даже если такой клинок по виду убивает, то лишь чтобы воскресить.
В этот миг обучение меня Туфейлиусом временно завершилось, потому что мы пришли к нему домой.
Особняк, построенный из розоватого известняка неподалеку от окраин, был возведен посреди тенистого сада и благоуханных цветников, напоминая небольшой дворец своими узкими стрельчатыми окнами и круговой колоннадой. Откуда-то здесь уже знали о прибытии хозяина и гостей, поэтому на нас сразу навалилась куча то ли родичей, то ли слуг и начала снимать нас и вьюки с шибко радостных скакунов, принимать
– Я выслал вперед лису-оборотня, – хихикнул Туфейлиус в ответ на мое недоумение. Какой-то намек на книжку из рутенской страны Сипангу, которую он дал мне на днях прочесть?
Словом, устроили всех прекрасно и никого ради нас, похоже, не утеснили.
Орта передали уже упрежденной мамке, нас троих – мастера-мечника, его монаха и его эсквайра – устроили в большой полутемной (из-за постоянной в этих местах жары) комнате с низким широким ложем и каким-то хитрым отхожим местом, из которого ничуть не воняло. Мы наелись, выспались и утром получили по огромному кувшину тепловатой воды для омовений. Затем нас покормили, напоили и с головой выдали нашему учителю и поучителю…
Нет-нет, дня два мы просто ходили с ним по городу смирным стадом. Осматривали красоты. Храмы всех трех основных и множества подсобных религий, дома знати и утопающие в зелени хижины простонародья. Библиотеки – Дома Чтения, по-здешнему, – где, кроме самих кодексов и свитков, выдавали бумагу, чернила и перья для переписки и иной книжной работы. Кварталы мастеров.
Мы не сразу поняли, что показалось нам непривычным в здешней бурной, пестрой, яростно азартно жестикулирующей толпе. Она была по преимуществу мужской. Почти полное отсутствие женщин в людных местах – и если Сейфулла указывал нам на одну из них, то это было подобие черного корабля под всеми парусами, который неторопливо рассекал людские волны, с неким, как мне казалось, благоговейным испугом расступавшиеся перед ним. Носили эти скондские жены, о которых я поневоле был наслышан, темную и бесформенную то ли юбку, то ли рубаху, поверх которой непременно накидывали нечто вроде мешка с прорезью напротив глаз и тончайшей серебряной вышивкой по краю этого отверстия. Встречаться взглядом с тем, что глядело на нас из этой щели, нам с Арманом было как-то неловко или вообще конфузно: будто крадешь чужую тайну. Не поклянусь, что противоположная сторона ощущала то же: когда тебя без помех оценивают на вкус, цвет и запах, это прямо-таки всей шкурой ощущаешь…
Да, в городе так стала наряжаться и Рабиа – когда желала пойти в гости или по иному делу одна. Чтобы некстати не спутали с «дочерьми Энунны», священными проститутками, которые по большим праздникам выходят из своего огромного храма и украшают собой лучшие места города: в полупрозрачных белоснежных одеяниях, окутавших тело как туманом, в золотых цепях и кольцах, что просвечивают сквозь кисею наравне с другими их прелестями, неподвижные, как статуи… И с открытыми настежь лицами.
На третий день бесплатное кормление и окормление резко закончились.
– Пришли посланники, и призвали меня к нашему Амиру-ан-Нэси, – пояснил с важностью Туфейлиус. – Господину Людей. А он хочет видеть вместе со мной и моих спутников.
Ну, мы со Шпинелем принарядились как могли. Стараниями нашего гостеприимца, конечно, ибо наше вробургское золото Сейфулла посоветовал беречь. На столичных рынках можно было легко найти одежду любого вида и покроя, так что наш иноземный колорит был благополучно сохранен и даже преумножен: короткие шерстяные туники – у него под цвет глаз, у меня лиловая, – элегантные черные трико и плащи, расшитые по черному же бархату серебряной и золотой нитью. А вдобавок – остроносые темные туфли из лучшего сафьяна. Я всегда носил похожее, но далеко не такого отменного качества.