Меч и его палач
Шрифт:
– Ты отчего в город ни ногой, а?
– В любой крепости стены прямо на голову садятся и разум через уши выдавливают, – хитренько усмехается он.
– А как вышли из стен наружу – ты тут как тут. Подстерегал нас, что ли?
– Ну, не совсем. Других дел было в достатке.
Рабиа улыбается через широкую прорезь в своем мешке, которая оставляет видимыми одни глаза. Ну конечно, как я мог даже помыслить, что она не наведается во Вробург ни разу – и особенно во время головокружительный площадных спектаклей, когда от всякого приезжего народа не протолчешься? Сейчас при
– Слушай, Хельмут, – говорит Сейфулла с ходу и деловито. – Мы уже скоро подойдем к самой границе, а там живая квота. Знаешь, что это?
Я не знал, по крайней мере, точно. Последняя придумка здешнего короля и герцога Оттокара, пока этот последний был еще в фаворе.
– Дети – неотъемлемое достояние Франзонии, поэтому перевозить за рубеж их можно в количестве не более двух на человека. А у нас, понимаешь ли, семеро да еще один батинит… Скрытый, то есть. Вот в ней, – он деликатно показал на Рабию. – Можно подумать, я их купил, а не сам сделал.
– Распределить предлагаешь?
Он рассмеялся, показав белейшие, как и прежде, зубы.
– Вас трое и один малыш. Мальчик?
Я кивнул. Распространяться, кто это, не имело смысла. По крайней мере, здесь и сейчас.
– У нас трое мальчишек и четыре девицы. Восьмеро на пятерых. О, теперь еще двоих усыновить можно для круглого счета, верно я говорю, Рабиа моя?
– А то, может, засучим рукава и сами сделаем, раз ты такой шустрый, о муж мой? Стоянок впереди еще добрых полдесятка.
Однако мы всё же решили не следовать путем соблазна: всякие младенцы и так проели нам широкую плешь. Дети подобны добрым делам – ведь известно, что всякое благое деяние, сотворенное тобой, обычно рикошетит прямо тебе в лоб. Уж последнее я изучил хорошо.
Сейфулла сразу же взгромоздился на довольную Дюльдюль, Арман разделил ишака с самой младшей из его дочек, а нашего Ортика Рабиа мигом приложила к соскам, хотя сухого молочного корма в тюках было еще много.
– Ну и женщина! – восхищенно доложил об этом наш умный Грегориус. – Западные матери не зачинают, если кормят, и перестают кормить, если зачинают.
– Уж кому, как не тебе, знать, – фыркнул Шпинель, прижимая к себе нежное девочкино тельце. – На примере цветочков обучился?
Так мы и ехали – довольные погодой, собой и друг другом. Вот что еще надо сказать. Когда мы двигались Вестфольдией, дорога шла лесами и полянами, среди мрачноватых елей, светлых сосен и коренастых дубовых рощ. Франзонские леса и перелески по большей части были широколистые – ясень, липа, вяз, – и перемежались цветущими лугами и земляничными полянами. Но рядом со скондской границей деревья выделялись крошечными зелеными островками посереди раздольных шелковистых степей, что переливались на ветру широкими волнами трав. В высоком ковыле ярко мерцали огоньки – алые, как кровь, багряные, точно вино, золотисто-желтые, наподобие того солнца, что жарило по нам прямой наводкой начиная с полудня. Но мы не обижались на его стрелы: это казалось нам живой жизнью.
Когда наш караван добрался до приграничной заставы, мы быстренько разобрали деток
Дальше мы проследовали через узкую нейтральную полосу и наткнулись на стражей противной стороны: в щегольских шлемах с перекрестьем поперек лица, тонких кольчугах, поверх которых были надеты короткорукавные панцири из толстой бычьей кожи с рельефным рисунком, напоминающим грудную и брюшную мускулатуру, и с тонкими бойцовыми скимитарами в руке. Мечами они нам и отсалютовали, с комическим почтением приложив ко лбу.
– Знак Запада – прямой меч и солнце, – философски провещал Туфейлиус, – символ Востока – кривая сабля и полумесяц.
– Меня больше интересует, отчего нас так легко пропустили, – отозвался я.
– Детей шибко любят, – ответствовал Сейфулла.
Пришлось удовольствоваться этим туманным объяснением. Позже, когда я ознакомился со стеклянными выпуклыми луковицами, которые здешние небознатцы использовали в своих изысканиях, я перестал удивляться острейшему земному зрению скондских воинов. Конечно, они попросту наблюдали за нашими потугами пробиться через цепь франзонцев и уже успели составить о нас свое мнение.
Почти сразу же по проезде Рабиа откинула покрывало с лица и волос:
– Здесь, в Сконде, мне не нужно будет становиться кем-то кроме самой себя, – объяснила она. – А узнать меня тому, кто лишь однажды видел, не очень легко.
В самом деле: ее тихое личико, прямые белобрысые волосы, забранные в косицу, и придавленный широким темным пятном носик не представляли собой ничего достойного для рассмотрения.
– Хельмут, – спросил меня Грегор, – если Рабиа и так тяжела, то что она имела в виду делать с мужем… гм… засучив рукава?
– Куличи из песочка лепить, вестимо, – отбрехнулся я. – Ох, монашек, знаний у тебя многовато для девственника, а юмора – ни на грош.
При всем при том я неотвязно думал: что там было с повенчанной парой и где они сейчас, в самом деле? Если я прав… то как выманить моего стального друга из добровольной могилы? Показать ему повинную голову в качестве приманки – как дурная повитуха кладет для не желающего рожаться младенца кусок сахара на пороге в отверстую материнскую щель?
Голая степь тем временем кончилась. Вдоль сузившейся дороги потянулись огромные ухоженные сады – цветущие ветви смыкались над нашими головами, будто второй небесный свод, так что за розоватой белизной почти не было видно исконной синевы. Запах жирной земли мешался с тонким ароматом лепестков, что падали на наши плечи и на крупы наших коней. Я спросил у Сейфуллы, кому это принадлежит и кто здесь работает.