Меч императора Нерона
Шрифт:
— Он делает снадобье,— осторожно начал Салюстий, мельком взглянув на Сенеку.
— Снадобье? Какое снадобье? — еще подавшись вперед, прищурился Нерон.
— Я не могу сказать.
— Что? Это почему же?
— Оно такое... такое...— с запинкой выговорил Салюстий.— Это очень странное снадобье,
— Говори,— Нерон нетерпеливо потряс рукой.
— Тухлые перепелиные яйца и ослиное молоко,— выпалил Салюстий и сделал такое лицо, будто сам только что эти тухлые яйца съел.
Несколько
Нерон смеялся долго и весело. Сенека чуть улыбался, мельком поглядывая на Салюстия. Афраний Бурр по-прежнему стоял с каменным лицом, глядя прямо перед собой.
— Ты меня рассмешил, Салюстий,— вытирая ладонью выступившие на глазах слезы, сказал Нерон.— Я удивляюсь, как ты еще жив после такого замечательного лечения. Значит, ваши александрийские врачи лечат отравой? Скажи честно, Салюстий, это, наверное, очень вкусное снадобье?
— Я не знаю,— пожал плечами актер.
— Как это не знаешь, ведь ты съел его!
— Он втирал его в грудь,— сказал Салюстий, виновато улыбаясь.
— Ах, в грудь,— несколько разочарованно проговорил Нерон и, в единое мгновенье сделавшись серьезным (такие резкие перемены настроения были ему присущи), спросил: — И кто он такой, этот твой врач?
— Его зовут Никий,— с поклоном ответил Салюстий,— он грек.
— Грек? — удивился Нерон (так, как если бы актер сказал, что его врач — лошадь или корова).— Ты сказал — грек?
Император Нерон был неравнодушен к Греции, все греческое казалось ему лучше римского: поэты, художники и, главное, публика в театре. Он любил говорить: «Только греки умеют ценить прекрасное». И при этом добавлял неизменно: «Только там понимают мое искусство, грубый Рим не дорос до меня».
— Да, он грек,— кивнул Салюстий.— И при этом из хорошей семьи. Его отец был претором в Александрии, еще при императоре Гае.
— Вот как,— покачал головой Нерон.— И что же, он молод?
— Очень молод. Ему едва исполнилось двадцать лет.
— Ты меня удивляешь, Салюстий, столь молодых врачей не бывает. Совсем мальчишка. Ты говоришь, двадцать лет?
— Двадцать. Но он искусен не только во врачевании. Он хорошо знаком с греческими и римскими поэтами. Мне трудно судить, но, кажется, он очень образован.
— Образован, говоришь,— задумчиво произнес Нерон,— и хорошего рода. И что, красив или уродлив? Эти ученые как будто специально рождаются с неприятными лицами.— Он махнул рукой в сторону Сенеки.— Это к тебе не относится, мой Анней.
Сенека
— Он очень красив. Я не слишком разбираюсь в науках, может быть, он не столь учен, как мне показалось, но он очень красив.
— Хорошо,— Нерон милостиво (впервые за все время разговора) посмотрел на Салюстия.— Приведи его ко мне, я хочу посмотреть на него.
— Ты не будешь разочарован, император,— радостно выпалил Салюстий, делая шаг вперед,— его красота...
— Я разберусь в этом сам,— перебил Нерон и, отмахнувшись рукой от Салюстия, добавил: — Мне сейчас не до тебя, иди, сегодня декламировать не будем.
Когда Салюстий ушел, император повернулся к Сенеке:
— Как ты думаешь, Анней, этот прохвост Салюстий говорит правду?
— Что ты имеешь в виду? — склонился к нему Сенека.
— Я подумал, зачем такому красивому и ученому юноше, да еще из хорошей семьи, ехать в такую даль, чтобы лечить какого-то Салюстия? Тебе не кажется это странным?
— Нет, не кажется,— сказал Сенека.
— Это почему? — удивленно посмотрел на него Нерон.
— Потому что Александрия не Рим...
— Это я и без тебя знаю,— нетерпеливо перебил его Нерон.— Ты не отвечаешь на мой вопрос.
— Потому что Александрия не Рим,— повторил Сенека.— И если какой-то актер, бывший раб, принимаем при твоем дворе и облагодетельствован тобой, то оттуда он видится значительной особой, равной какому-нибудь влиятельному сенатору.
— Ты так полагаешь? — прищурился Нерон.— Ну ладно, это я выясню сам. Сейчас я хотел говорить с тобой не об этом. Тебе и Афранию я всегда доверял больше других. Мне нужен ваш совет.
— Мы слушаем тебя,— с поклоном сказал Сенека.
— Садитесь вон туда,— Нерон указал на два кресла, стоявшие рядом,— мне нужно видеть ваши лица.
Сенека и Афраний Бурр сели.
— Дело, по которому я позвал вас, очень деликатное, можно сказать, семейное, но я хочу доверить его вам.
— Мы слушаем тебя,— повторил Сенека.
— Это касается...— не очень твердо начал Нерон, исподлобья глядя на сидящих, но, вздохнув, договорил: — касается моей матери, Агриппины.
Сенека невольно вздрогнул. Нерон пристально смотрел на него, его близорукие глаза казались подернутыми серой дымкой.
— Скажите мне,— прервал молчание Нерон,— что делать сыну, если мать посягает на его жизнь, к тому же если этот сын — император Рима? Что ты скажешь, Анней?
— Скажу, что в это трудно поверить,— осторожно проговорил Сенека.
— А что думает наш доблестный Афраний? — с недоброй улыбкой, переведя взгляд на Афрания Бурра, спросил Нерон.
— Думаю, что благополучие Рима важнее сыновних чувств,— спокойно и уверенно выговорил тот.