Меч истины
Шрифт:
– Соблазнённая тобою овца вернулась в стадо. С мальчиком всё хорошо. Ты не должен больше спрашивать о нём. Так ты приведёшь приговор в исполнение? Твоё ремесло – причинять смерть, тебе это не составит труда.
Он измучил меня своими вопросами не меньше, чем дыбой.
– Ты говоришь со мной так, словно это я придумал смерть.
– Насильственную смерть, ты забыл добавить! Нет, это был не ты. Но ты, Визарий, сделал из этого, культ, ты заставил других поверить, будто твой путь ведёт к Богу! Такое следует наказывать. И ты будешь наказан. Если не станешь драться с моим наёмным убийцей, я кликну сюда палача.
Бывают обстоятельства, когда истина оказывается слишком сложной. Мой мир до сих пор был очень простым, если вдуматься.
– Что тебя больше тревожит, епископ? То, что я выношу приговор? Или то, что отказываюсь казнить без вины? Или то, что возвращаюсь из мёртвых? Или то, что кому-то это кажется правильным?
– Господь сказал: «Мне отпущение, и аз воздам!» Ты хочешь занять место Господа?
– Нет. Но, кажется, твой Господь побывал на моём. И люди, которые его распяли, тоже верили в свою правоту?
Ох, не надо было мне этого говорить! После всё стало уже непоправимо плохо…
*
…Море волокло меня по камням. Я пытался зацепиться за что-нибудь, но ослабевшие пальцы хватали пустоту. А волна приподнимала моё тело и замирала на мгновение, словно решая, унести ли прочь, или выбросить на берег. А потом швыряла с новой силой, и я задыхался от боли в разбитой груди и снова пытался цепляться за твердь. Порой мне это удавалось. Но опора ускользала из рук, это были водоросли, или какая-то ткань. Хотя откуда взяться ткани в полосе прибоя? На губах было горько и солоно. Я сам словно наполнился морской водой, как медуза. Интересно, её мягкое тело так же болит, когда его швыряет на камни?
Это продолжалось бесконечно долго. Может ли боль убаюкивать? Мысли вымывало этой упорной и терпеливой волной. И было уже безразлично, выберусь ли на твёрдую землю. Желания ушли, хотелось только, чтобы волна, милосердно поднимавшая меня с камней, больше никогда не отпускала. Пусть она уносит меня в море. Я не буду роптать. Я слишком устал.
И она несла меня. Удары становились всё тише, боль всё глуше. Хорошо! Прежде я не знал, что блаженство – это просто отсутствие боли.
А потом я вдруг уцепился за меч. Не знаю, откуда он взялся там, где волна уже не могла бить беззащитное тело о камни. Но ошибиться было невозможно. Моя рука привычно сжимала рукоять. И я вдруг отчётливо понял, что это мой меч. Кто-то вонзил его в дно, чтобы он служил мне опорой; я вцепился в него, хотя это усилие было совсем не нужно. Потому что штормовая волна принялась вновь молотить меня, а я держался, и она уже не могла меня унести. Я бы сдался, если бы не этот меч. Но меч не бросают в битве, это будет предательство, если я отступлюсь прежде, чем закончатся силы! И я держался…
Когда я очнулся, море больше не шумело. Ах, да, меня всё же вытащили на берег рыбаки… а Филипп долго бессильно ругался. Я и не знал, что старик умеет так. Помню ещё, я пытался что-то сказать, но изо рта очень больно рванулось что-то обжигающее и солёное…
Попытка заговорить снова принесла несказанные страдания. Меня вырвало, но сознание прояснилось. Филиппа не было, он давно уже мёртв. А я лежал в незнакомой комнате римского дома и сжимал рукоять меча. Кто положил меч на ложе?
Надо мной склонился человек, и я понял, что всё-таки брежу. Потому что он не изменился ни на день с тех пор, как я видал его в Риме. А прошло уже двадцать лет.
Сознание пыталось составлять осколки реальности, а она вновь ломалась, обращаясь в сон. И мой меч, погибший в Аквинке, снова был при мне, и от этого было неожиданно хорошо.
Человек что-то сказал, но я не разобрал. Кажется тогда, много лет назад, когда пришёл к нему за оружием, я и не слышал его голоса. И сам тоже почти не говорил, я изображал дикого германца, это было немое знакомство. Но он всё-таки что-то понял обо мне, потому что откованный им меч не был оружием в обычном смысле слова…
Я с трудом разлепил губы:
– Это ты призвал меня к служению?
Он был бог, теперь я это точно знал. Наверное, я даже мог бы вспомнить, как его зовут, этого кузнеца со строгим красивым лицом и руками художника. На среднем пальце перстень из железа с простым камнем… я должен был знать имя… я же помню про перстень…
Нет, он не разобрал мои слова, склонился ещё ниже, и тут меня сотряс мучительный приступ кашля. Рот наполнился кровью, от резкой боли в груди вновь потемнело вокруг.
Тут призрак прошлого неожиданно обрёл плоть. Он приподнял меня сильными руками, заставляя сесть.
– Ты должен подняться, Визарий. Подняться и ходить. От этого сейчас зависит твоя жизнь.
Так я впервые услыхал его голос. Голос был негромкий, глуховатый. Так говорят те, кто привык больше молчать.
А потом другой голос - глубокий и яркий, удивительно знакомый - отчётливо произнёс:
– Пойдёт, Метос, ещё как пойдёт! Или я не знаю этого парня.
Да, Эрик, наверное, ты меня знаешь, хотя нашё знакомство было недолгим! Ты тоже призвал меня к служению, и мне только чудом удалось выполнить то, чего ты от меня хотел. Теперь ты хочешь, чтобы я пошёл?
Я должен подняться, чтобы иметь возможность дышать. Потому что палач переломал мне рёбра. И если я не встану, то задохнусь. Я много раз видел, как от этого умирали люди, изувеченные куда менее моего.
Как ни хотел этого Прокл, кажется, я не отрёкся от своей странной судьбы. И боги пришли ко мне на помощь…
*
– Ты каждый раз будешь с этим ко мне приставать? – спросил Метос. У него была странная особенность: когда улыбались губы, глаза оставались печальны. А порой улыбались только глаза. Как теперь. Я и не думал, что Бессмертные так любят дразниться.
Он не ответил на мой вопрос тогда, в первый день, поэтому я повторил его снова.
В тот первый день я всё же встал на ноги. И ноги меня не удержали. Удержал Эрик, неудобно перехватив поперёк груди. И я снова ушёл в небытие…
Позже, не знаю сколько времени спустя, когда реальность вернулась, Метос сменил тактику врачевания. Он больше не пытался заставить меня ходить. Теперь я должен был просто сидеть. Держаться вертикально, чтобы могла отдохнуть раздавленная грудная клетка. Мне приходилось упираться руками, это тоже причиняло боль, но всё же меньшую, чем кровавый кашель, который начал раздирать лёгкие. И это было началом конца. Я сам это хорошо понимал. Но мои спасители не собирались сдаваться.